Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Инженеръ покачалъ головой.

— Не сули журавля въ небѣ, — сказалъ онъ полушутливо, — поймай синицу въ руки.

Человѣкъ безъ пальца, видимо, разозлился.

— Да что, они насъ убили? — сказалъ онъ… — Мы, кажется, живые. Въ жизни много мѣста безъ ихнихъ мѣстъ. А мѣста не будетъ, мы въ щели залѣземъ. Корни пустимъ, всей жизнью овладѣемъ. Жизнь — наша. Дай срокъ, мы имъ еще покажемъ. Будетъ еще нашего брата, воскресшаго Рокамболя…

— Дай Боже нашему теляти волка поймати, — сказалъ инженеръ.

— Наши телята вырастутъ и станутъ быками.

— А поумнѣютъ быки? — лукаво спросилъ инженеръ.

— Зачѣмъ имъ умнѣть? — улыбнулся товарищъ. — Быки затопчутъ волковъ своими твердыми копытами…

— Долго ждать.

— У Бога времени много, — сказалъ товарищъ. — Дольше ждали, теперь меньше осталось. Но я дождусь, — такъ же вѣрно, какъ теперь ночь на дворѣ. Дождусь и увижу. Своими глазами увижу, какъ они полетятъ вверхъ тормашками…

Холодный ужинъ шелъ къ концу.

Хозяинъ поднялся съ мѣста.

— Господа, — началъ онъ и быстро поправился, — товарищи! Я хочу предложить тостъ. Уже третій годъ идетъ движеніе. А что мы получили? одни слова. Дѣло будетъ, если мы сами сумѣемъ добиться. Но изо всѣхъ обѣщаній есть одно, которое стало дѣломъ — амнистія. Она выпустила изъ каменныхъ мѣшковъ столько страдальцевъ, усталыхъ и полузабытыхъ, и дала имъ возможность дожить на свободѣ. Если есть за что благодарить судьбу, то за эту амнистію. Я предлагаю выпить тостъ за амнистію, полную, безъ исключеній, прошедшую, настоящую и будущую.

Куда идти, въ кинематографъ или въ государственную думу? Кирилова одинаково интересовало и то и другое. Тридцать лѣтъ онъ не былъ въ Петербургѣ. Теперь онъ вернулся, какъ ожившій мертвецъ, и не могъ усидѣть дома ни минуты. Его тянуло на улицу, въ толпу, къ конкамъ, на перекрестки, къ витринамъ лавокъ, къ выставкамъ фотографій.

И, проходя по Невскому или по Садовой, онъ любилъ узнавать старое, полузабытое, или замѣчать новое, чего раньше не было.

Новаго, впрочемъ, было не такъ много. Дома стали выше и сошлись плотнѣе, и мясной рынокъ на Сѣнной покрылся стеклянной крышей. На Невскомъ горѣло электричество и въ полночь было такъ же свѣтло, какъ днемъ. Но толпы отрепанныхъ женщинъ, какъ прежде, скитались по панели безъ призора и безъ хлѣба, и мостъ черезъ рѣку у царскаго дворца былъ тотъ же старый, деревянный, съ заплатками на выбоинахъ. Вмѣсто питейныхъ домовъ стали казенки и къ пѣшимъ городовымъ прибавились конные въ странныхъ шапкахъ, съ твердыми, какъ будто деревянными султанами, и, несмотря на вешнее время, съ неба падала та же слякоть и расплывалась туманомъ внизу.

Народу въ городѣ стало много, полтора милліона и вечеромъ или въ праздникъ они не знали, куда идти. Попрежнему въ городѣ даже по воскресеньямъ не было ни искры веселья ни даже мѣста, куда преклонить голову человѣку, оторванному отъ работы. Кириловъ заглянулъ какъ-то въ Народный домъ. Онъ былъ полонъ сверху и донизу. Заплативъ свой гривенникъ, люди толпились на лѣстницахъ и переходахъ и тоскливо глядѣли другъ другу въ лицо, какъ бараны въ загородкѣ.

Одно только было новое — кинематографы. Они расплодились, какъ грибы, во всѣхъ концахъ, отъ Гавани до Нарвской заставы.

И цѣлый день до поздней ночи во всѣхъ была публика и на всѣхъ хватало доходу.

Кириловъ тоже полюбилъ это новое зрѣлище. Оно давало отрывки изъ жизни, странные, непосредственные, безъ театральныхъ приготовленій и безъ музыкальныхъ предисловій, если не считать фонографа, хриплаго и веселаго, какъ голосъ пьянаго духа.

Онъ нѣсколько стѣснялся своего вкуса. Знакомые его были интеллигентные люди и еще не удѣляли вниманія такимъ вещамъ. Обычную публику этихъ зрѣлищъ составляли подростки и дѣти, солдаты, по вечерамъ приказчики и рабочіе.

Но все настроеніе Кирилова соотвѣтствовало этимъ страннымъ живымъ картинамъ. Послѣ возвращенія вся душа его была, какъ непрерывный кинематографъ. Онъ мало думалъ и плохо разбирался въ своихъ впечатлѣніяхъ. Онъ просто глядѣлъ и видѣлъ и потомъ запоминалъ и часто забывалъ. Какъ будто живыя декораціи развертывались предъ нимъ безконечнымъ свиткомъ и пробѣгали мимо.

И въ этотъ день прежде, чѣмъ использовать свой думскій билетъ, его потянуло къ живымъ картинамъ и онъ подумалъ почти стыдливо:

«Зайду на полчаса. Въ думу еще успѣю».

Вывѣска на кинематографѣ была кричащая и довольно безграмотная. Нелѣпыя картины въ окнахъ и въ передней комнатѣ музей рѣдкостей, какія бываютъ въ балаганахъ: восковыя фигуры королей и казненныхъ преступниковъ; всѣ неподвижныя, съ вытаращенными глазами, очень похожія другъ на друга. Маленькій амуръ съ изломаннымъ лукомъ, страшно засиженный мухами; кожа акулы, набитая сѣномъ, и Клеопатра съ обнаженной грудью и съ змѣей, дышащая при помощи старой часовой пружины. Клеопатра тоже была старая, подержанная, съ усталыми глазами, и можно было подумать, что она только что пришла съ подмостковъ изъ дешеваго «шантана» послѣ ночного разгула, и заболѣла отъ лишняго пива и отъ приказчичьихъ объятій.

Было еще рано и публики было немного: два гимназиста съ барышнями, толстая дама съ нянькой и двумя дѣтьми, какой-то маленькій мальчикъ, довольно оборванный и совершенно самостоятельный; пожилой офицеръ съ сыномъ кадетомъ.

Окна были завѣшены чернымъ и электрическіе рожки горѣли и давали иллюзіи ночи, на зло сѣрому полудню снаружи.

Потомъ фонографъ прохрипѣлъ обрывокъ увертюры, лампы погасли и стало темно. Только экранъ озарился смутнымъ мигающимъ свѣтомъ, похожимъ на блескъ ночи, облачной и лунной, отраженной въ озерѣ, и начался первый номеръ.

Картины были пестрыя, комическія и мелодраматическія, полныя возни и движенія, и въ то же время загадочныя въ своемъ беззвучномъ теченіи, похожія на сонъ или галлюцинацію — отрывки живой природы, реальной и незнакомой, улицы чужихъ городовъ, горные ландшафты, потоки, все какъ будто отраженное въ магическомъ зеркалѣ съ дрожащей, вѣчно зыблющейся поверхностью.

Но эти сѣрые призраки деревьевъ были гуще и краше нашихъ петербургскихъ садовъ; толпа на полотнѣ глядѣла веселѣе, чѣмъ русская толпа; проворно перебѣгали трамваи, и даже извозчики больше походили на людей; экипажи были нарядны и рѣзвыя лошади бѣжали стройно и легко.

Кирилову особенно понравилось состязаніе на лыжахъ въ Норвегіи. Одинъ за другимъ неслись бѣлые юноши съ горы, все внизъ, взлетали на бугры и перелетали черезъ рвы, падали черезъ голову, набѣгали другъ на друга и снова вскакивали и мчались дальше. И въ ушахъ будто звенѣлъ вѣтеръ отъ этого неустаннаго стремительнаго бѣга.

Но всѣ эти образы чужой жизни были странные, живые и вмѣстѣ призрачные, вызывавшіе вѣру и также сомнѣніе, и смутную зависть.