Владимир Богораз - Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ [Старая орфография]

Къ чести Таганрога — въ немъ никогда не было отдѣла союза русскаго народа. Эта идіосинкразія заходитъ довольно далеко. Чиновники изъ союзниковъ, получая переводъ въ Таганрогъ, вмѣстѣ съ тѣмъ получаютъ инструкцію: — Оставьте политику. Тамъ это не подходитъ.

Новыя птицы, новыя пѣсни. Надя Сигида незабвенной памяти, которая умерла на каторгѣ подъ розгами и о которой мнѣ приходилось писать раньше, была прежде въ Таганрогѣ учительницей городской школы. Подруги ея уцѣлѣли и до сихъ поръ свято чтутъ ея память. Но, рядомъ со скромными городскими и церковно-приходскими школами, на Митрофаніевской площади выросла, можно сказать, цѣлая женская академія, точнѣе говоря, — четырехклассная школа съ программой прогимназій. Она помѣщается въ собственномъ домѣ въ три этажа среди обширнаго двора. Въ ней учится больше 500 ученицъ, все городская бѣднота. Окончивъ эту школу, можно поступить въ шестой классъ гимназіи.

Новыя пѣсни, новые люди…

— А есть ли у васъ политическія партіи? — спросилъ я почти въ шутку одного стараго знакомца.

Онъ немного подумалъ и сказалъ нерѣшительно: — Есть соціалъ-демократы. — Потомъ быстро поправился: — Нѣтъ, не такъ… Есть много хорошихъ рабочихъ, умныхъ, сознательныхъ…

И тотчасъ же снова прибавилъ, уже съ нѣкоторой гордостью: — У насъ не было ни разу еврейскаго погрома.

Я молча слушалъ.

— Въ то время у насъ велась большая пропаганда. Въ іюлѣ и въ августѣ передъ манифестомъ 17 октября въ «Дубкахъ» можно было подъ каждымъ деревомъ найти кружокъ. Пять или шесть рабочихъ, а посрединѣ студентъ или барышня. Они слушаютъ, она объясняетъ. Въ то время много сдѣлали.

Я слушалъ со страннымъ, смѣшаннымъ чувствомъ.

— А что, Никита живъ? — спросилъ я неожиданно.

— Какой Никита?

— И еще Василій изъ перваго кружка.

— Какъ ихъ фамиліи? — спросилъ знакомецъ съ нѣкоторымъ любопытствомъ.

Но я забылъ фамиліи и помнилъ только имена. И также помнилъ всю обстановку этого перваго кружка. Ибо лучше признаться сразу и безъ всякой утайки. Эта пропаганда, надъ которой теперь иные смѣются, получила начало именно въ наше далекое время. Мнѣ стыдно сказать, сколько лѣтъ отроду было первымъ пропагандистамъ. Ихъ было двое, и вмѣстѣ обоимъ было лѣтъ тридцать. Они долго старались составить кружокъ, но сначала все не удавалось. Попадался народъ неподходящій, пьяницы, хвастуны, плохіе работники, разные авантюристы, которыхъ въ народной средѣ не меньше, чѣмъ въ интеллигентной, вдобавокъ — люди пожилые. Съ ними иногда выходило и смѣхъ, и горе. Попробуй, растолкуй школьному сторожу, латышу и малограмотному, что такое классовый интересъ. И вдругъ, наконецъ, напали почти неожиданно на настоящую жилу. Никита и его братъ, Василій, и два Семена, рабочіе съ литейнаго завода въ предмѣстьѣ Касперовкѣ. Они были такіе же молодые, наивные, какъ мы сами, непьющіе, степенные, весь заработокъ они приносили домой и отдавали матерямъ. Кстати сказать, мать Никиты и мать Василія обѣ приняли живое участіе въ кружкѣ. Жалко, что я позабылъ ихъ имена. Мать Никиты была высокая, нѣсколько грузная, съ медленными движеніями. Она садилась на лавку, подперши щеку рукой, и слушала «чтеніе», внимательно, какъ въ церкви… Мать Василія была нервная, сухая. Она все суетилась, кипятила самоваръ и жарила лепешки, потомъ выскакивала на дворъ покараулить, нѣтъ ли подъ окнами «шпыней». Но въ то время на тихой Касперовкѣ о шпыняхъ не было помину. — Однимъ словомъ, Марѳа и Марія.

Работа на заводѣ производилась, какъ тогда говорили, въ длинную смѣну: 24 часа работы, потомъ столько же отдыха. Чтеніе начиналось къ вечеру послѣ продолжительнаго отдыха, и продолжалось часа два или больше. То, что мы читали, было высоко-невинно. Политическая экономія по Миллю, исторія — по Костомарову, Крестьянская война въ Германіи, «Что дѣлать?» Чернышевскаго. А еще грамматика и ариѳметика. И въ сущности говоря, нашъ кружокъ былъ скорѣе не революціонный, а мирнообновленческій, что ли. Но слушатели были захвачены всецѣло. Я помню ясно и ярко эти наивныя проявленія духовнаго восторга. Особенно, «Что дѣлать?». «Сны Вѣрочки» были для этихъ молодыхъ слесарей какъ будто евангеліе. Наше собственное евангеліе были скорбныя и страстныя «Историческія письма» Лаврова-Миртова. Они призывали насъ платить за «Цѣну прогресса», и многіе изъ насъ заплатили…

Кружокъ сталъ расти, раздвоился и далъ отростокъ. Боюсь все-таки, что эта мирная идиллія какъ-нибудь окончилась бы забастовкой на заводѣ. Но пропагандистовъ скоро убрали. Рабочіе остались цѣлы, и послѣ того я больше не зналъ, что съ ними сталось. Однако, всѣ позднѣйшіе кружки, и чтенія подъ старыми деревьями въ «Дубкахъ», посаженными еще при Петрѣ Великомъ, тянутся, какъ вѣтви отъ этого перваго зеленаго ствола.

Теперь Никитѣ и Василію было бы лѣтъ по пятидесяти. Мнѣ не пришлось разыскать ни того, ни другого. Но о Никитѣ я узналъ. У него есть теперь своя мастерская, станки и инструментъ и тридцать человѣкъ подручныхъ. Впрочемъ, онъ сохранилъ человѣческій образъ и не обсчитываетъ своихъ мастеровъ по субботамъ. Въ домѣ у него можно найти журналы и газеты. Подручные его — почти все молодежь. Въ 1905 г. считались передовыми и сами себя называли эс-деками. Своего хозяина они называли «буржуемъ», но до крупной ссоры не доходило ни разу.

Лучшіе годы моего дѣтства и юности прошли въ таганрогской гимназіи. Въ русской литературѣ есть много описаній классической гимназіи. Самое яркое сдѣлано недавно В. Г. Короленко въ его «Запискахъ моего современника».

Учитель Лотоцкій съ его желто-краснымъ попугаемъ, жирный Егоровъ, французъ Лемпи, нѣмецъ Кранцъ, — все это останется надолго, собранное вмѣстѣ въ терпкій, одуряющій букетъ.

Классическое образованіе, латинскія и греческія extemporalia, грамматическія правила въ стихахъ по средневѣковому образцу:

На выпускномъ экзаменѣ все-таки иные ученики не умѣли даже читать по греческимъ удареніямъ. Мы выносили изъ этой учебы только неистребимую ненависть ко всему классическому міру. Этой ненавистью было насквозь пропитано русское общество. Уже въ зрѣломъ возрастѣ, послѣ Гиббона, Моммзена и Грота, я все-таки сохранилъ старое предубѣжденіе противъ античной древности. Только въ Римѣ, подъ высокими арками Большого водопровода, на плитахъ Аппіевой дороги, которыя не истерлись даже подъ копытами двадцати поколѣній средневѣковыхъ итальянскихъ ословъ, передъ кипарисами Адріановой виллы и колоннами форума, я излѣчился отъ этого предубѣжденія. Тамъ, блуждая въ толпѣ безчисленныхъ статуй, бѣлыхъ, торжественно-важныхъ, — столь непохожихъ на черныхъ и юркихъ живыхъ итальянцевъ, — научаясь признавать издали, какъ старыхъ знакомыхъ, Адріана и Августа, Сократа и Сенеку, я понялъ, наконецъ, какъ много силы и гордой красоты заслонили отъ нашихъ глазъ старые, злые педанты съ ихъ ветхой грамматикой.