Владимир Богораз - Развязка

-- Что у вас? -- спросил Колосов и машинально протянул руку по направлению к чертежу.

-- Ничего, -- проворчал Ястребов, отводя руку с листком в сторону.

Он ревновал свои чертежи ко всем живым людям и старался не показывать их даже своим товарищам по работе. Строительную книгу он упрямо держал дома и приносил в мастерскую только копии чертежей на листочках бумаги.

Несмотря на полное незнакомство с английским языком, он не хотел допустить к своей строительной библии ни Калнышевского, ни Ратиновича, и вместо того просиживал над нею ночи со словарём Рейфа, добираясь до смысла, отчасти по наитию, отчасти из наглядного изучения чертежей, приложенных к описаниям. Впрочем, упрямство и таинственность были частью его природы. В былые годы он скрывал от знакомых своё настоящее имя и квартиру, хотя весь образ его жизни был запечатлён невинностью. Таинственность в конце концов довела его до Пропадинска, ибо самый покрой его широкой бороды давал повод досужему легковерию официальных чтецов мыслей предполагать за нею самые ужасающие вещи. Теперь он тоже уединялся от товарищей, спал днём, работал по ночам, уходил в лес на целые дни и при встречах не отвечал на самые обыденные вопросы, как будто всё ещё боялся раскрыть свои неведомые карты пред наблюдающим судьёй.

-- Ну, чёрт с вами! -- проворчал недовольно Колосов.

-- Пойдём, Бронский!

Он отогрел руки и был готов снова начать свою каторжную работу. Бронский пошёл к двери, но потом остановился.

-- Вечер близко! -- сказал он. -- Я не могу пилить. Мне надо к Павлихе.

Помимо распилки досок, Бронский занимался сотней разнообразных дел. Между прочим, он складывал и чинил печи в домах всех зажиточных граждан Пропадинска. Печи, по местному обычаю, складывались из сырого кирпича и начинали осыпаться в ближайшую же зиму, и Бронскому было много работы над их починкой.

Глава II

Солнце быстро спускалось к западу. Мороз окреп, и соответственно этому ветер утих и как будто замёрз в вечернем воздухе. Скоро должна была наступить тусклая ночь с плоским и чёрным небом и бледными звёздами, такая ночь, какая будет светить над миром, когда солнце погаснет, и наша планета превратится в мёртвый ком льда, плавающий в пространстве. Пока в воздухе было много света. Лёгкие тучки, разбросанные по краям горизонта как кучки белых перьев, уже согревались заревом багрового заката, широкого и яркого как отдалённый пожар и обещавшего наутро новый ветер и непогоду. Группа мальчишек собралась на дворе у станка и внимательно рассматривала пилу и плоды работы двух товарищей. Это была первая продольная пила, пущенная в дело в Большом Пропадинске.

-- Экая она жидкая! -- протянул один казачонок в глубокой шапке из двойного меха, лопасти которой болтались по сторонам как большие висячие уши. -- Чисто, сонная рыба...

Опыт кораблестроения протекал среди напряжённого внимания пропадинских соседей, многие из которых даже пробирались в избу, чтобы, если возможно, посмотреть на невиданные чертежи Ястребова.

-- Русь мудрёна! -- говорили они, покачивая головой. -- Всё с бумагой и с плантом, не как мы, только с ножом и топором...

Даже казаки из полицейского управления приходили под различными предлогами в импровизированную мастерскую, чтобы посмотреть на непонятное подобие корабельного носа, уже воздвигнутое на её полу.

Бронский прошёл мимо станка и пошёл по дороге, уводившей к утлому мосту через речку Сосновку, которая разделяла Пропадинск на две приблизительно равные части. Кучка молодёжи, рассматривавшей станок, тоже разделилась и потянулась по домам. Впереди Бронского шла молодая девушка в шубке, сшитой по туземной моде, в виде прямого балахона шерстью вверх и с расшитым шелками подолом и с пёстрым шалевым платочком на голове. Девушка тихо напевала сладкую замысловатую мелодию андыльщины, одной из полуимпровизированных любовных песен, которые создались на севере, Бог знает, как и когда, как будто сотканные из прозрачного воздуха и алого отблеска полярной зари на ещё не растаявшем снегу. Напевы андыльщины идут в лад и в склон с русской народной песней и вдруг вздымаются на неудержимую высоту, криком внезапной страсти, коротким и стремительным как дыхание полярного лета, и переливаются тихими струйками как горные ручьи, выбегающие из-под белых наледей в диких ущельях Яблоновых гор, и долго замирают и тают как следы дикого оленя, бегущего вдоль низкой речной косы, по влажному песку, столь же гладкому и коричневому как и его лоснящаяся шерсть.

Девушка шла тихо, и Бронскому показалось даже, что она задерживает шаг, как будто поджидает кого-то. Через минуту или две он догнал девушку и сделал шаг влево, намереваясь обойти её по гладко утоптанной тропе.

-- Здравствуйте, Борис Дмитрич!

Бронский остановился, словно застигнутый врасплох. Ему всё ещё не приходило в голову, что девушка замедлилась, дожидаясь именно его. Но она стояла перед ним и протягивала ему руку, по обычаю полярных русских жителей, которые здороваются за руку даже с малознакомыми людьми.

-- Здравствуйте, Маша!

Левая рука Маши была в жёлтой меховой перчатке, но правая была обнажена. Как у всех женщин севера, руки у Маши были небольшие и красивые. Её обнажённая рука раскраснелась от холода и выглядывала из беличьей опушки рукава шубки, лукаво ёжась как розовая мордочка лисёнка, наполовину спрятавшегося в нору. Бронский неловко снял огромную волчью рукавицу, похожую на принадлежность какого-то странного доспеха, и маленькая ручка Маши утонула в его мозолистой ладони, затвердевшей как кора от постоянной работы на суровом воздухе зимы.

-- Куда пошёл, Борис Дмитрич? -- сказала девушка. -- О, я знаю, к Павлихе, небось!..

Она стояла перед ним, немного подавшись вперёд грудью и откровенно улыбаясь. Рука её задержалась в его руке, но глаза её глядели совершенно наивно и простодушно. Глаза у Маши были такие большие и голубые, как будто она родилась не на берегах Сибирского моря, среди черномазых помесей "карымского" [ карым на сибирском наречии означает: метис .] колена, а где-нибудь у Ильменя или у Клязьмы. Голова Маши была повязана лёгким шалевым платочком, поверх которого был накинут меховой колпак, пришитый по местной моде к воротнику шубки. У Маши была очень тонкая и нежная кожа, на щеках её горел нежный румянец, и голубые жилки просвечивали у висков. Всё её лицо было нежно, даже хрупко, и говорило о слабости здоровья, свойственной русским женщинам на севере, которые легко поддаются болезни и отцветают, едва успевая расцвести. Оно свидетельствовало о вырождении русской расы среди ужасных условий голодного и холодного севера. Вся фигура Маши напоминала случайный цветок, который вырос на прогалине среди нерастаявших сугробов и увянет при первом новом заморозке, в майскую ночь, ещё не дождавшись лета. Но в эту минуту голубые глаза Маши светились оживлением.