Владимир Богораз - Развязка

Они подошли к площадке, утоптанной на снегу, среди которой были пробиты две большие проруби. У одной проруби пила воду красная корова, косматая, костлявая, не крупнее годовалой тёлки. Прорубь была глубока и окружена валом намёрзшего льда. Корова качалась на ногах от слабости, и каждый раз, когда она протягивала голову вперёд, чтобы достать до воды, колени её подгибались и стукались о закраину. В городе была бескормица, скот питался подстилкой, побегами лозы. Лошади кое-как добывали себе подножный корм по кочкарникам и замёрзшим озёрам, но коровы, стоявшие целый день в хлеву, доходили до того, что выбирали стебли сена из собственного помёта, выщипывали мох из бревенчатых стен хлева, грызли ремни и потники. Над обрывом виднелись огоньки Голодного конца. От второй проруби наверх вела дорожка, оледенелая от воды, постоянно расплёскиваемой водоносами. Она была такая крутая и скользкая, что, несмотря на ступеньки, вырубленные там и сям в загрязнённом льду, добраться по ней вверх было довольно головоломной задачей. Водоносы нередко падали и скатывались вниз, роняя наполненные вёдра и ещё больше увеличивая её оледенелость. Время от времени наступал кризис, мальчишки приходили с топорами и вырубали новые ступеньки, но через несколько дней дорога возвращалась к своему обычному состоянию.

-- Ну, ползи вверх! -- сказала Маша, пропуская Бронского вперёд. -- А я за тобою! Ай! -- взвизгнула она через минуту, поскользнувшись.

Бронский сделал шаг назад и, рискуя тоже свалиться вниз, схватил девушку за руку.

-- Тащи меня! -- тихо сказала Маша, подаваясь вперёд, чтобы уравновесить тяжесть своего тела.

Они поднимались теперь друг за другом, сцепившись руками и пользуясь неровностями и углублениями почвы, подобно тому, как делают это путники в горных местностях. Достигнув верхней площадки над тропинкой, они остановились, чтобы перевести дух.

Голодный конец был пристанищем городской бедноты, которая отбилась в сторону от других жителей и ютилась в юртах, землянках и полуразрушенных избушках. То были городские парии, голодные, бедные, больные, маломочные люди, вдовы и сироты, одинокие старухи, не имевшие пищи и приносившие свою долю топлива на собственной спине из соседнего леса. В центре стояла ужасная больница, назначенная для сифилитиков и прокажённых и представлявшая зловонное гнездо заразы, вплоть до ледяной земли, поддерживавшей её бревенчатые стены. Часть жителей Голодного конца жили при больнице, мыли для неё бельё и питались из больничных запасов, под тем или иным предлогом урывая пищу от больных. Здесь же сосредоточивались так называемые картёжные конторы, где несколько городских искусников обыгрывали приезжих якутов, при молчаливом одобрении писаря и других членов якутской улусной управы.

-- Спасибо, -- тихо вздохнула Маша, оглядываясь по сторонам.

Теперь все избы Голодного конца топились, как будто повинуясь общей команде. Из широких деревянных труб, обмазанных глиной, валил густой дым, подымаясь в безветренном воздухе прямыми чёрными столбами, и искры, проскакивавшие сквозь дым, сверкая, улетали вверх и как будто рассыпались по небосклону, смешиваясь с бесконечной толпой звёзд, мерцавших в вышине. Льдины всех окон переливались отблеском пламени, пылавшего внутри, треск сухого дерева долетал наружу, и эта уединённая улица казалась наполненной шумом и оживлением, как будто пылающие очаги разговаривали и перекликались на своём огненном языке. Девушка ещё раз поглядела вокруг. На улице, однако, не было видно ни души. В избах готовился ужин, и все обитатели теперь наслаждались теплом и созерцанием своего домашнего бога.

-- Ох, миленький! -- вздохнула Маша. -- Боря!

И неожиданно для Бронского и, быть может, для самой себя, она упала к нему на грудь, обняла его руками за шею и припала к его губам своими горячими, немного влажными губами. Бронский ответил таким же страстным объятием, но Маша отскочила в сторону.

-- Что, обожгло? -- засмеялась она прямо в изумлённое лицо юноши. -- Прощай, парень!

Они стояли у входа в избу её матери, которая была у самого подъёма. Маша подскочила к входу, с силой отдёрнула огромную дверь, обитую толстой шкурой и похожую скорее на вход в пещеру, чем на вход в человеческое жилище.

Перед глазами Бронского на мгновение открылась широкая и низкая изба, с земляным полом, устланным густым слоем сена, чтобы оградить ноги от вечно мёрзлой земли. Вдоль стен тянулись "ороны", бревенчатые скамьи, служившие сиденьями и кроватями. Широкий глиняный камин с низко нахмуренным челом и короткими деревянными "рогами" по сторонам, похожими на обрубленные руки, занимал правый угол. Груда дров, нагромождённых в глубине его жерла, пылала как костёр, и при этом ярком свете закопчённые неровные стены казались ещё чернее и угрюмее. Пред огнём толпилось население юрты, довольно многочисленное и разнообразное, состоявшее из трёх семей. Каждая из этих семей имела собственное жилище, но зима согнала их вместе, ибо при своей маломочной силе они могли только в складчину отопить прожорливую пасть пропадинского домашнего огня. К лету они опять должны были разделиться и даже разъехаться в разные стороны для промысла "ходовой" рыбы. Теперь же они жались друг к другу как белки в зимнем гнезде. В группе людей у камина была мать Маши Арина, женщина лет шестидесяти, высокая и ещё довольно бодрая, но с неизгладимыми следами болезни на белом, тусклом, словно посыпанном грязной пудрой, лице. Рядом с Ариной стоял её друг, поселенец Зотей, живший в той же юрте, старый, небритый, в оборванной одежде, опустившийся до самого низкого уровня туземной жизни и думавший только о куске полугнилой рыбы для своего дневного пропитания. Тут же был другой поселенец Иван Иванов, по прозванию "Заверни в куст", из сибирских бродяг, присланный в Пропадинск за ссору с тюремным начальством. Он жил в семье Арины на правах жениха Маши, что при местной вольности нравов предполагало полную близость. Он был столяр по ремеслу и зарабатывал немного денег; при крайней бедности Голодного конца это давало ему важное преимущество в глазах Арининой семьи. Около Арины ютились: её двоюродный брат Алёшка Хватайка, единственный вор по ремеслу в городе, кроме, разумеется, поселенцев, и Егорша Худой, слабоумный идиот, такой же единственный нищий Пропадинска, круглый год собиравший подаяние по домам. Младший брат Маши, Пронька, оборванный пятнадцатилетний заморыш, жил в той же избе, но он считал себя принадлежавшим к другой семье её обитателей. Главою этой семьи была тоже вдова, Афимья Черноносая. Пронька, несмотря на свою юность, состоял в близкой дружбе с её младшей дочкой, Чичиркой, которая была моложе его на год и за стремительность своих движений получила прозвище Стрелы. Оба старших брата Чичирки лежали в больнице, но вместе с Ариной в избе жили жёны и малолетние дети. Самые младшие из детей были совершенно голые и не имели даже рубашки, чтобы прикрыть свою наготу. В разгаре зимней стужи они иногда выбегали или выползали нагишом на двор и на сорокоградусной стуже принимались бегать по снегу, с такой непринуждённостью, как будто это был лёгкий ковёр, постланный в тёплой комнате, и ползали так до тех пор, пока кто-нибудь из старших не водворял их обратно в избу. Таково было население избы, дававшей приют этой чистенькой голубоглазой девушке, бывшей только что спутницей Бронского, и чей поцелуй он ощущал ещё на своих губах. Когда дверь повернулась в пяте и тяжело встала на прежнее место, у Бронского невольно сжалось сердце. Ему казалось, как будто Маша снова погрузилась в пучину людской тины и жизни, где проходила большая часть её существования, и откуда она освобождалась, в сущности, на короткие промежутки времени, проводимые на улице или в гостях, и ему показалось, что дверь, закрывшаяся за нею, сомкнулась как дверь тюрьмы, запертой невидимым, но крепким затвором голода, невежества и покорности, и которая могла бы быть разрушена только желанием и усилием его, Бронского, молодого русского пришельца, из-за огромной дали, больше 10.000 вёрст.