Фёдор Достоевский - Полное собрание сочинений. Том первый. Бедные люди. Повести и рассказы (1846-1847)

В. С. Нечаева указала, что второй главный сюжетный мотив рассказа — образ полунищего чиновника, откладывающего свои деньги в «старый истертый тюфяк», — мог быть подсказан Достоевскому заметкой «Необыкновенная скупость» ( СП, 1844, 9 июня, № 129, стр. 513) о коллежском секретаре Н. Бровкине, нанимавшем, «за пять рублей ассигнациями в месяц, весьма тесный уголок у солдатки» на Васильевском острове и питавшемся «куском хлеба, с редькой или луком, и стаканом воды»; после смерти Бровкина, вызванной постоянным недоеданием, в его тюфяке хозяйкой был найден «капитал 1035 рублей 70 3/ 4коп. серебром», представленный «местной полиции» (см.: Нечаева, стр. 157–158). Позднее другие аналогичные эпизоды, также извлеченные из газет и рисующие «призрачно-фантастические», по его «определению», образы «нового Гарпагона» или «нового Плюшкина», Достоевский пересказал в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (о чиновнике Соловьеве, нанимавшем «грязный угол» за ширмой и оставившем после себя 169 022 рубля кредитными билетами) и в романе «Подросток» (ч. I, гл. 5; о «нищем, ходившем в отрепье», после смерти которого на волжском пароходе нашли 3000 кредитными билетами, и о другом, у которого полиция нашла 5000 рублей).

Образ нищего чиновника-скупца, навеянный газетной хроникой, Достоевский, как не раз отмечалось исследователями, психологически углубил, соотнеся его в своем художественном преломлении с другими классическими образами русской и мировой литературы — не только Гарпагоном и Плюшкиным, названными им в фельетоне 1861 г., но и пушкинским Скупым рыцарем, а также отцом Горио и папашей Гранде Бальзака (см.: Бем, стр. 41–45, 87–96; Библиотека, стр. 46; Д, Письма, т. I, стр. 466; Нечаева, стр. 157). В то же время, связав зародившуюся у Прохарчина мысль упрочить свое положение с помощью накопления капитала с трагическим ощущением им непрочности положения «маленького человека», на которого со всех сторон ежеминутно надвигаются грозные опасности, вроде экзаменов, «уничтоженной» канцелярии или сдачи его в солдаты за вольнодумство, Достоевский продолжил в «Прохарчине» разработку того комплекса социально-психологических проблем (в значительной степени связанных с идеями утопического социализма), который стоял в центре его внимания уже в «Бедных людях» и «Двойнике». Связь между социально-гуманистическими настроениями молодого Достоевского, возникшими под влиянием социализма 1840-х годов, и проблематикой «Прохарчина» была раскрыта Добролюбовым (см. ниже) и позднее И. Ф. Анненским, писавшим: «Представьте себе канцелярию 40-х годов не такою, какой начертали ее Сперанские, а в том виде, как она отображалась в фантазии гениального юноши, поклонника Жорж Санд и Гюго, который только что с радостной болью вкусил запретного плода социализма, и притом не столько доктрины, сколько именно поэзии, утопии социализма» (см. Анненский, стр. 50).

Николаю I молва приписывала слова о том, что его бюрократическая система основана на правлении 5000 столоначальников. По предположению, высказанному М. С. Альтманом, если вспомнить эту популярную в 1840-х годах фразу царя, напрашивается вывод, что за слухами о близости закрытия «канцелярий», в которых служат герои, в рассказе скрыта мысль о непрочности не только их личного существования, но также и самого николаевского режима. Это объясняет огромность страха Прохарчина, вызванного его «вольнодумством», которое потенциально заложено в мыслях о возможности предстоящего закрытия «канцелярий», а вместе с тем — те цензурные затруднения, с которыми автору пришлось столкнуться при печатании рассказа.

Фамилия Прохарчин — намек на это есть в самом рассказе (стр. 242 и 249) — образована от слова «харчи» и, вероятно, содержит иронический намек на трагическую судьбу героя: «прохарчился» (см. об этом: Нечаева, стр. 157). В то же время она должна была в 1840-е годы, как и имена других постояльцев «углов», восприниматься в контексте аналогичных имен гоголевских героев (Поприщин и др.) и имен других персонажей писателей «натуральной школы». Исследователями зафиксированы и некоторые другие стилистические параллели между «Прохарчиным» и поэтикой гоголевских повестей, а также справедливо отмечено, что от «Прохарчина» тянутся разнообразные нити не только к предшествующим этому рассказу повестям Достоевского 1840-х годов (особенно к «Двойнику» — см. мотивы постоянно грызущего героя страха за свое положение, его робости и болезненного бреда, чувства виновности перед «лысым человечком», которому нечем прокормить семерых детей, обманутым им извозчиком и т. д.), но и к более поздним романам Достоевского 1860-х годов. Некоторые из мотивов, намеченных в «Прохарчине», возрождаются здесь в значительно углубленном и видоизмененном, в связи с новой обстановкой и новыми художественными задачами, виде («наполеоновские» мечты у Прохарчина и Раскольникова, робкое «скопидомство» Прохарчина и психологически иная по своей окраске гордая «ротшильдовская» идея героя «Подростка»; см. об этом: Бем, стр. 81–96; Гроссман, Биография, стр. 91–92).

Вскоре после выхода в свет книжки «Отечественных записок», где был помещен рассказ, Достоевский 17 октября 1846 г. писал брату: «„Прохарчина“ очень хвалят. Мне рассказывали много суждений». Однако печатные отзывы критики 1840-х годов о «Прохарчине» были менее благоприятны. Наиболее развернуто высказался о нем Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года». Критик писал: «В десятой книжке „Отечественных записок“ появилось третье произведение г. Достоевского, повесть „Господин Прохарчин“, которая всех почитателей таланта г. Достоевского привела в неприятное изумление. В ней сверкают яркие искры большого таланта, но они сверкают в такой густой темноте, что их свет ничего не дает рассмотреть читателю… Сколько нам кажется, не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, а что-то вроде… как бы это сказать? — не то умничанья, не то претензии… Может быть, мы ошибаемся, но почему ж бы в таком случае быть ей такою вычурною, манерною, непонятною, как будто бы это было какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, а не поэтическое создание? <���…> Мы не говорим уже о замашке автора часто повторять какое-нибудь особенно удавшееся ему выражение (как например: Прохарчин мудрец! ) и тем ослаблять силу его впечатления, это уже недостаток второстепенный и, главное, поправимый. Заметим мимоходом, что у Гоголя нет таких повторений. Конечно, мы не вправе требовать от произведений г. Достоевского совершенства произведений Гоголя, но тем не менее думаем, что большому таланту весьма полезно пользоваться примером еще большего» (см.: Белинский, т. X, стр. 41–42).