Николай Успенский - Егорка-пастух [Повесть]

— Да! — вздохнув, сказал Краюхин, — господь навязал!

— Что ж, его женить хочешь?

— Его, да девки не подыщешь… уж и запивал-то… что-что не делал… баб дома нет… Ничего не поделаешь… А эта попалась хучь и бедная, да моторная… Ну, прощавай… благодарим покорно…

— На здоровье себе!..

— Так, стало быть, на бугор?

— Вот прямо через речку, мимо кустиков…

Уже смеркалось, когда Краюхин въехал в имение третьего мирового судьи. Старинный барский дом с деревянными колоннами, поросшими мхом, с двумя прудами и винокуренным заводом стоял среди дубового леса, заменявшего сад. Маленький присадник перед балконом украшался мраморными статуями.

— Почтенный, где тут к мировому проехать? — спросил Краюхин кучера, шедшего за возом соломы к барским конюшням.

— Поезжай прямо к хлигелю… там для вашего брата сделана слега… к ней привяжешь лошадь.

— А это какие ж такие статуи стоят? — указывая на присадник, спросил Краюхин.

— Это богá! — сказал кучер.

Краюхин снял шапку.

— Только не наши… — объяснил кучер. — Тебе на что к барину-то?

— Насчет своих делов.

— Барина нет дома. Он уехал во Владимирскую губернию, у него там имение…

— Кто ж разбирает?

— Тут жалобы записывает конторщик… Ступай запиши, а когда приедет, разберет…

— Коли ж разбярет? Нам недосуг!..

— Он так приказал… недельки через две приедет…

— Нет, что ж! — сказал Краюхин, — нам не рука… Ванюха, поворачивай! Я вижу, настоящих делов не доберешься… Что будет не будет — поеду в волостную…

В воскресный день, часа в два пополудни, в лебедкинское волостное правление сбирались судьи из крестьян. В присутственной комнате с развешанными на стенах печатными и письменными объявлениями носилась клубами пыль; пол был загрязнен до того, что нельзя было разобрать, земляной он или деревянный; воздух был насыщен махоркой, капустой и прочим. Видневшиеся между плотно забитыми двойными рамами кирпичи с солью еще более наводили уныние на свежего человека. В переднем углу висела икона мученика Пантелеймона, присланная с Афонской горы. У окон стоял письменный стол, покрытый клеенкой, с грудами бумаг и массивною волостною печатью. По стенам стояли скамейки для судей. В ожидании старшины и писаря в присутственной комнате два старика рассуждали между собою.

— Наши судьи, Антон Игнатыч, грех сказать плохова! Старый старшина малый смирный… И Андрюшка косолапый, — хоть он маленько и с горлом… орет, что на ум взбрядет, но за себя постоит! И мы с тобой!.. Знамо дело, винца выпьем, а ведь за полштоф никого не променяем… А приносят — надо пить, и проситель тоже: сухая ложка рот дере… в праздничное время почему ж не выпить?

— Ванюха тоже мужик хороший, да похмыра, — говорил другой, — слова не доберешься… А Листрат хоть молвит слово старшине! Человек книжный… надо так сказать!..

Пришел старшина в новом дубленом полушубке, за ним писарь, несколько просителей и судей. Старшина положил на стол свою белую крымскую шапку и обратился к просителям.

— Вы что лезете?

— К вашей милости, Захар Петрович: у меня ноне ночью замок сломали…

— А у меня Парашка прибила мово ребенка.

— Постойте, постойте! Засядем, тогда и жалуйся… А воробьевские — все собрались?

— Все, — сказал сторож, — они на крыльце…

Старшина подошел к письменному столу и вдруг всплеснул руками.

— Стой!.. Куда цепь девалась?

— Должно быть, обронили, — сказал писарь, — это судьи, должно, маленько потерлись — свалили, вот она!

— Зачем их безо времени пускать! — заметил старшина, — ведь это вещия царская… Ну, что же? пора начинать!

Судьи разместились на скамейках, писарь сел за стол, старшина стоял среди присутствия, наблюдая за порядком.

— Сват! дай табачку, — вполголоса говорил один старик.

— Что, малый! у Петрухи отсыпал. Намесь махорки купил, стал это, братец ты мой, тереть с золою… натер, понюхал — ничего не берé!..

— Будет вам калякать! — заметил старшина, — не накалякались! Здесь присутственное место…

— Ничего, Петрович, мы промеж себя…

— А то не хуже Егорки-пастуха… Он сдуру слово-то ляпнул на миру, а теперь другая неделя сидит…

— Петрович!.. Кого ж перва-наперво будем судить?

— Разве не видали? — сказал старшина, — вот в прихожей стоят!

— Нет, Петрович, для правды не лучше ли Егорку сперва судить, а эти только пришли…

— Егоркино дело, — возразил старшина, — ты молчи! Его разбирать надо с толком… А наперва разбяри платву-то… вишь, она лезет! у сундучка замок сломали…

— По мне что ж? — проговорил один старик, — кого хошь вяди!

Писарь сделал пол-оборота к судьям и объявил:

— Вот что, господа судьи: платву-то оно платву… она от нас не уйдет… а по-моему, лучше взяться за пастуха — а то как бы он на себя руки не наложил… кто его знает?.. долго ли до греха?..

— Что ж, Петрович, веди его! Когда-нибудь не миновать — судить надо!

— Сторож! — крикнул старшина, — зови сватов сюда…

В правление вошел Краюхин, невестин отец и мужики, бывшие на запое. Последние, вздыхая, бормотали:

— Вот оно, винцо-то, что делает! выливается наружу… не знаешь, где попадешь…

— Неверная его нанесла!.. у меня вот конопи не вытасканы…

Сторож привел пастуха. Парень был в изорванном полушубке, в худых сапогах и тяжовых, полосатых, домашнего изделия, штанах. Он сильно похудел; всклокоченные волосы падали на глаза, и всего его охватывала дрожь. Сторож постановил его на средину комнаты. В эту пору все затихло; видно было, как пыль слоями улегалась на всем, что было в правлении.

— Ну, рассказывай, братец ты мой, — начал старшина, — какого петуха ты хотел подпустить? Евсигнеич! прочти-ка жалобу.

Писарь встал и прочитал: «18… года, дня… в лебедкинское волостное правление принесена словесная жалоба крестьянина деревни Воробьевки, Петра Краюхина, в том, что казенный крестьянин деревни Чернолесок, Егор Ивлиев, злонамеренно подущал родителя своего Ивлия Карпухина запивать дочь крестьянина деревни Воробьевки Кузьмы Ерохина и во время последнего запития произвел бунт, а также возмутил запитую невесту к сопротивлению против родителей и произносил угрозительные слова».

— Ну, вот слышишь, какая на тебя принесена жалоба? — обратился старшина к пастуху.

— Вот что, Захар Петрович, — начал парень, — на первой я тебе скажу: девки я не перебивал, сама она не хочет за Ваньку итить… Родителя, то есть, своего я заслал сватать, — это у законе. Никто мне не смеет помехи делать. Отдали — отдали! а не отдали — вольному воля! Он тоже с угощением пришел, небойсь из последнего… Середку-то у Мотюхиных небойсь цалковый отдал… А что это, значит, насчет красного петуха-то, это мало что говорится! Кабы ты видел, что там было, так не то скажешь! Аль я с ума спятил — деревню жечь? Авось я тоже хрященый… разве я себе лиходей!