Евгений Салиас-де-Турнемир - Четвертое измерение

Наступило молчание.

— Ну-с! — выговорил Заквашин.

И в этом одном слове была интонация:

— Ну, продолжай болтать! Подадут чаю, авось перестанешь.

Базанов, растерявший мысли, стал искать слов, стал силиться сказать что-нибудь и произнес:

— Вы наш русский Шопенгауэр.

— А какого мне от этого черта?! — вдруг огрызнулся Заквашин. — Да-с, позвольте мне у вас спросить, какого дьявола я получил от того, что сорок лет, с самой университетской скамьи, работал, как ломовая лошадь? А до чего я достиг? Что я теперь? Знаете ли вы, к примеру, какой у меня чин? Знаете ли?

— Нет, — отозвался Базанов в недоумении.

— Тайный советник что ли? Как вы полагаете?

— Не знаю…

— Титулярный-с… Да-с, титулярный! А вот мои два товарища по университету: Иван Егорович Сквозняков, да Сергей Андреевич Башилин, что они? Слыхали вы об них?

— Башилин, кажется, попечитель округа…

— Этот самый-с. И пожалуй не нынче, завтра угодит в товарищи министра… На прошлой Пасхе Белого Орла получил. А Сквозняков через три года после университета женился на дочери доктора по секретным болезням, да тысяч двести приданого взял. Тут у него в Москве не дом, а дворец. И он тоже полный генерал со звездой. Да-с… Они философией не занимались! А вот ваш знаменитый российский Шопенгауэр, как вы изволите выражаться, молодой человек, сидит вот тут, в шестисотрублевой фатерке, с бабой Матреной. И ничего у него нет! Ни сзади, ни впереди. Сзади работа и впереди — работа. И больше ничего! Ни рожна! Ни шиша! Ни дьявола! А кабы Иван Кондратьевич не занимался наукой, а был бы на государственной службе, так был бы теперь тайный советник, да кавалер многих российских орденов, да имел бы тысяч двенадцать казенного жалованья… и… почет! Да-с. Почет!

И Заквашин вскрикнул отчаянно:

— Аграфена Петровна! Будет чай, или не будет?

— Несут, несут, Иван Кондратьич, — откликнулась женщина самым ласковым тоном.

Наступило молчание. Базанов, разинув рот, глядел в лицо философа и ничего не понимал. Если бы Заквашин сказал всю свою речь на китайском языке, то может-быть молодой человек еще что-нибудь понял бы, так как был на словесном факультете и по части языковедения и сравнительной грамматики кое-что знал. Но этого языка он не понимал…

И довольно долго оба собеседника сидели, глядя в разные стороны, и оба одинаково сопели. Базанов сопел как-то печально, Заквашин сопел гневно. Молчание было прервано новым криком, на этот раз более кратким, но гораздо более внушительным.

— Аграфена Петровна! — воскликнул Заквашин таким голосом, что и Базанов понял, если через секунду не явится чай, то произойдет разрушение всего видимого мира.

Действительно, в виду грозящей опасности, чай появился, как по манию волшебника. В тот самый момент вылетела та же горничная с подносом и двумя стаканами, которые были полны совершенно светлою желтенькою жидкостью.

Слабее чая Базанов никогда не пивал. Нечто подобное случилось ему только видеть на железно-дорожных станциях. Хлебнув, он убедился, что сахару не было и помину.

— Да-с, молодой человек, — заговорил Заквашин, — учитесь, учитесь… В этом вся сила. Учитесь у людей пожилых и старых. По их примеру мотайте себе на ус.

Базанов опять вытаращил глаза. Сначала он думал, что начинает понимать слова хозяина, а последнее выражение его сбило с толку.

— Учитесь, учитесь! Что же всем-то пропадать.

— Я и так работал в университете и теперь много занимаюсь, — отозвался Базанов, зная, что ответ его совершенно неподходящ.

— Вы меня не так поняли… Напротив того, учиться через чур много не надо — оно ни к чему не поведет. Учитесь другой науке, науке не сесть в лужу. Что вы намерены делать теперь? Где будете служить?

— Я не собираюсь…

— Так! Что же вы хотите? Быть жрецом пред алтарем науки? Э-эх, молодые люди! Нет, вы вот что! Вернитесь к себе, поступайте куда ни на есть на государственную службу. Да старайтесь шибче лезть по ступенькам иерархическим. Коли можете, валяйте через одну, через две ступени, оно не мудрено. Через десять лет уже будете чем-нибудь, а через двадцать, гляди, будете действительный статский советник. А коли вздумаете только заниматься наукой, так через двадцать лет да и через сорок будете то же, что вот Иван Кондратьевич Заквашин.

— Да я ни о чем другом и мечтать бы не смел! Я был бы счастливейший человек, если бы был на половину, на четверть тем, что вы теперь, автором сочинения, которое переводится на все языки.

Заквашин замотал головой и вымолвил:

— Юность!.. Юность!.. И некому вас образумить. Очень жаль! Матушка небось в глаза смотрит? Будь у меня сын, как вы, я бы его отдал в Правоведение. Оттуда прямо с чином титулярного советника выходят. Правовед всякий через десять лет службы чуть не генерал. И на всякую должность, будь хоть двадцать кандидатов, правовед всегда имеет преимущество.

Базанов ничего не ответил. Он сидел, как пришибленный или почти раздавленный. Он находился в самом странном психическом состоянии.

Все, о чем он мечтал уже с полгода, и все, что мерещилось ему после знакомства с знаменитым автором философского труда, — все это рухнуло. Вдобавок он не мог сказать себе, что сам виноват. Он чувствовал, что он ни в чем не был виноват. Кто же виноват? Этот заморыш с собачонкой, которую он ласкает как родное детище, тоже ни в чем не виноват.

«Ничего понять нельзя», — подумал про себя Базанов.

— Ну-с, очень рад был познакомиться, — выговорил Заквашин и посмотрел на часы.

Базанов поднялся.

— А что же чай-то вы? — показал Заквашин.

Молодой человек увидал, что его стакан почти полон. Совершенно машинально, но нервным движением, он взял стакан, выпил его залпом и взялся за шапку.

— Послушайтесь меня, человека опытного, — вымолвил. Заквапшн вставая и держа собачонку под мышкой. — Поглядите на меня, на мое обиталище, и не подражайте. Приедете домой, сейчас на службу, хотя в ту же — как собирались — губернаторскую канцелярию. Все-таки на первой ступеньке лесенки будете. А я сдуру и на первую ноги не ставил. То-есть по правде сказать ставил, да милые люди подшибли. Ну-с, с Богом, в добрый путь! Если будете когда в Москве, загляните.

Базанов поклонился, вышел и, чуть-чуть не забыв свое пальто, быстро спустился по лестнице. Очутившись на улице, он был совершенно в положении влюбленного человека, которому любимая женщина на предложение руки и, сердца отказала наотрез. Все строенное им давно и построенное как бы на век вдруг рухнуло. Стало-быть надо начинать сызнова, но начинать что-то новое, совершенно иное, совершенно ему чуждое, безо всякой веры в это новое, безо всякой нужды в нем.

И целый день проблуждал молодой человек по бульварам Москвы. Гнет спал с души, но вместо него была какая-то тяжелая пустота. К вечеру он спросил себя, уже укладывая сундук: