Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 т. т. 9. Позолоченные пилюли

— Завтра же с утра можно и начинать. Сейчас я вам напишу адреса: кому куда ехать надо.

Он писал. Депутаты подталкивали друг друга локтями, вздыхали и перешептывались.

Глаза сияли почти у всех:

— Достукались!

Министр озабоченно подписывал какие-то бумаги, когда курьер доложил:

— Там пришел какой-то, ваше высокопревосходительство.

— Кто такой?

— Да чудной какой-то. «Я, — говорит, — министр».

— Какой министр?

— Бог его знает.

— Зачем же он пришел?

— Я, говорит, сотрудничать пришел. Меня, говорит, назначили.

— А-а-а!.. Это они, как их… без портфелей! Общественные деятели! Пусть подождет там, пока кончу. Дай ему газету, что ли, чтобы не скучно было.

— Слушаю-с.

— Сам-то сейчас занят, бумаги, вишь, подписывает. А кончит, так сейчас же вас и примет.

— Да, может, ему помочь нужно? Я бы с удовольствием. Как говорится: ум хорошо, а два лучше.

— Нет, этого они не велели. А газету дать велели. «Дай-ты, — говорит, — ему газету: пусть читает».

— А! Понимаю. Он, вероятно, хочет, чтобы я ознакомился с общественными настроениями, и потом мы вместе обсудим, как и что.

Наружно новый министр бодрился, но внутри чувствовал некоторый страх и смущение. Мимо него бегали какие-то важные люди в вицмундирах с золоченными пуговицами и бумагами в руках.

Некоторые поглядывали на него рассеянно, некоторые — строго, и новый министр, усевшись на стуле в уголку и уткнувшись в газету, думал трепетно: «Вдруг этот седой подскочит ко мне, да как раскричится: «Кто, — мол, — такой? Чего сюда всяких пускают? Какой такой министр? Никакого такого министра не знаю. Евстигней, убрать!»

Тяжело сжималось сердце.

«Страшно у них тут и неприветливо. Все что-то знают, все на месте, а я ничего не знаю; и всякий меня может обидеть».

Но через минуту прилив храбрости наполнил сердце нового министра.

«Да что в самом деле! Ведь я тоже министр! Что ж я, не такой министр, как другие? Да я могу накричать тут на кого угодно, разнести! Распустились все, подтянуть некому!.. Да я вот подойду к этому седенькому в бакенбардах, да как зыкну на него! «Вы это что же, милостивый государь, а? Да чтобы у меня этого не было, милостивый государь, да я вас… да вы меня…»

Новый министр так подвинтил себя, что вскочил и быстро приблизился к сановного вида старичку. Но старичок взглянул так неприветливо и так сухо спросил:

— А что вам угодно, милое… дарь? — что новый министр вспыхнул и, запинаясь, спросил:

— А где тут уборная? Будьте так добры…

— Прокофий, проводи, — брезгливо сказал старичок.

— Вас просит господин министр, — с холодной любезностью подошел к новому министру секретарь.

— Ага, я сейчас… Я только тово… Как вы думаете, не помешаю?

— Нет, ничего. Пожалуйте вот сюда.

— A-а… Здравствуйте, коллега, — протянул руку старый министр. — Э-э… Мя… Очень приятно, очень. Признателен. Садитесь.

Новый министр сел.

— Как вам нравится эта бумажка? — снисходительно спросил старый министр.

Новый министр робко взял в руки бумажку и прочел:

— «В ответ на ваше определение по делу почетного гражданина Иеронима Бутыкина имеем честь сообщить, что на основании параграфа 1436 дальнейшему направлению означенного дела мешает отсутствие надлежащих документов, перечисленных в нашем предыдущем письме».

— Ну? — переспросил министр. — Как вы находите эту бумажку?

— Да… да… Бумажка ничего себе. Они, собственно, правильно пишут.

— Вы думаете? — неопределенно протянул министр.

— Ну, ладно. Господин Звездич, распорядитесь.

Секретарь взял бумагу и уверенно понесся с ней куда-то.

А новый министр подумал:

«Боже, как все эти дела непонятны… Какой-то Иероним Бутыкин, какие-то параграфы… Почему они все понимают, а я ничего не понимаю?»

Он свесил голову и застыл в нетерпеливой выжидательной позе…

Министр помялся немного, побарабанил пальцами по столу и, взглянув с некоторым сочувствием на покорно и печально согбенную, молчаливую фигуру, встал из-за стола.

Отвел в сторону второго секретаря и шепнул ему:

— Послушайте!.. Дайте ему какую-нибудь работу… Что же он так сидит?!

— Что же я ему дам, ваше высокопр-ство? Будь он столоначальник, а то — министр ведь!

— Придумайте ему какую-нибудь ведомость, что ли.

— Зачем?

— Ну, покажите ему, мнение спросите. Все-таки ему веселее будет.

— Поздно уже сегодня. Четверть часа до конца присутствия осталось. Пусть уж так досидит.

— Жаль ведь человека.

— Да уж не хотел бы я быть на его месте.

Министр приблизился к своему коллеге и ласково сказал:

— Устали? Ну, вот уже и присутствие кончено. Пора расходиться. Ступайте, отдохните.

Новый министр облегченно вздохнул и стал радостно собираться домой.

— Завтра когда приходить? — спросил он.

— Попозже можно. Это не важно.

— Слушаю-сь.

Идя по улице новый министр встретил товарища. Поздоровался.

— Послушай, — сказал товарищ. — Как это тебя угораздило под трамвай попасть?

— Как попасть? Я не попадал!

— А руку-то тебе правую где искалечило?

— Разве она искалечена?

— Я думаю! Ты подал мне всего два пальца, я и думал, что остальные колесом отхватило.

— Ты все шутишь, — солидно возразил новый министр, — а я еле на ногах стою.

— Почему?

— Ведь я министр — поздравь. Работы — уйма! Ты думаешь, государственные дела — это фунт изюму?…

Вы хотите знать, что это было за существо?

Лошадь. Самая обыкновенная лошадь.

Ее пол?

Мерин.

Цвет?

Сивого цвета она была.

Одним словом, это была любимая лошадь Вильгельма Гогенцоллерна.

Когда я впервые наткнулся на нее, она уже умирала. Вся кожа на спине и на боках то ходила большими, странными волнами, то сотрясалась мелкой дрожью, а глаз — выпуклый и добрый — был уже покрыт холодным голубоватым туманом смерти…

И галицийское поле, изрытое тысячами ног, пыльное, неприветливое, было ее предсмертным ложем.

— Умираешь? — тихо спросил я.

Ее бока раздулись и снова тяжело опали.

— Умираю, так точно, — ответила она, как ответила бы на ее месте всякая дисциплинированная немецкая лошадь.

— Ранена?

Она с трудом пожала плечами.

— С ума ты сошел, что ли? Как я могу быть ранена, если я носила на себе самого Вильгельма Гогенцоллерна. Да мы за сорок верст к линии огня не приближались… Шутка ли!

— Опоили?

Как ни плохо было ей, она отвернулась, прыснула в копыто и потом, запрокинув голову, стала ржать надо мной — не скажу, как лошадь, потому что сравнение это в данном случае совсем неуместно.

— Опоили?!! Меня-то? Кхе-кхе!.. Ничего более ядовитого, более насмешливого ты не мог бы сказать… Опоили! Да я и умираю-то от жажды! Умираю, потому что уже несколько месяцев принципиально ничего не пила. Умираю, потому что доверчива уж я очень.