Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 томах. Том 6. О маленьких-для больших

Будь ты проклято, анафемское, но все-таки много в тебе было своеобразной поэзии, уюта и прелести закостеневшего, сложившегося быта.

Я понимаю, что тоска по погибшей пьяной старине не спасет водочного быта, не возродит его, и поэтому плачу без всякой опаски: зарывают покойника, так уж чего там. Позвольте поплакать, право.

Позвольте поплакать о родной русской литературе; тесно нанизаны ее перлы на пьяную нитку, и мерцают эти перлы поярче, пожалуй, других перлов — не пьяных.

И мы понимаем, ценим весь пьяный дух. их, а дети наши уже не поймут их. Половина Гоголя погибнет для детей наших, пропадет вкус этого удивительного писателя — без длинных толкований, объяснений, комментарий…

Будет ли понятно детям нашим гениально-пьяное вранье Хлестакова, если им не знаком источник этого вранья…

А — «Ночь под Рождество»? А «Вий»?

Старый казак Дорош делает следующее замечание разине Оверко:

— «Смотри, Оверко, ты — старый разиня, как будешь подъезжать к шинку, что на чухрайловской дороге, то не забудь остановиться и разбудить меня и других молодцов, если кому случится заснуть».

После этого он заснул довольно громко. Впрочем, эти наставления были совершенно напрасны, потому что едва только приблизилась исполинская брика к шинку на чухрайловской дороге, как все в один голос закричали: «Стой!»

Притом, лошади Оверка были так уже приучены, что останавливались сами перед каждым шинком».

Какая дисциплина! Даже лошади, — и те, наравне с хозяевами, втянулись в пьяное дело, хотя и совершенно бескорыстно…

Велик народ, сумевший вырастить и воспитать таких лошадей!

Поймут ли наши потомки души этих лошадей так, как понимаем их мы? Поймут ли они, почему казаки, «заснувшие довольно громко», едва только брика поравнялась с шинком, крикнули все в один голос: «Стой!» Да ведь это целая культура, заботливо выращенная, всосанная с молоком матери целым рядом поколений.

Не поймут этого наши потомки, эти будущие «Оверки, слепые разини»…

Два часа нужно будет объяснять им, в чем тут чудесный аромат, разносящийся от этих строк, как из горлышка откупоренной бутылки старого вина…

Будет ли близок их сердцу так, как нашему, подгулявший мужик Каленик, с его тяжелыми сомнениями — так ли танцуется гопак, или не так? Назовут наши потомки Каленика просто невоспитанным дурного тона мужиком, которого нужно отправить в участок за танцы на улице и приставание к девушкам. («Эх, вы, замысловатые девушки… А дадите перецеловать вас всех?»)

От Каленика наши потомки отвернутся, а я поцеловать его готов, если он подвернулся бы мне под руку…

Ау, Каленик! Где ты?

Нет вас, умрете вы в нашей памяти — и старый казак Чуб, и Солопий Черевик, и много, много других.

Тургеневские «Певцы» это — ряд подлинных жемчужин, нанизанных на крепкую пьяную нитку… Выдерните нитку — и рассыпется этот жемчуг так, что уж никогда никому не собрать его…

Человечество, как и отдельный индивидуум, стареет.

И молодостью его была скачка на роскошно убранных лошадях, битва на шпагах в темно-зеленом лесу, ночевки в трактирах, перелезание в сад при помощи шелковой лестницы, преданность старых слуг, пышный выезд короля, пленник, заключенный в сырое подземелье, безумство, риск головой ради ласкового взора нежной красавицы — и весь этот винегрет был полит целым водопадом пенящегося искристого вина, спутника разгульного молодого человечества.

Стареет человечество.

— На кой дьявол, — думает изнеженное постаревшее человечество, — буду я, как дурак, скакать по зеленым полям на роскошно убранной белой лошади, тратя на это недели, когда стоит мне только сесть на вечерний курьерский поезд, чтобы после восьми часов крепкого сна на свежей постели очутиться в необходимом мне городе…

Глухою ночью среди мрака и непогоды мчится экстренный поезд, заключая в себе несколько сот изнеженных представителей одряхлевшего человечества.

А в прежнее время в этот час сидел бы закутанный в плащ незнакомец у очага придорожного трактира, жадно поглядывая на привешенные к почерневшему от дыма потолку копченые окорока, в то время, как говорливый хозяин жарит на вертеле курицу для грозного нетерпеливого гостя, то и дело хмурящего брови и хватающегося за рукоятку пистолета, украшенного богатой насечкой. И вот уже шипит, распространяя аромат, жареная курица, и уже подана хозяином на стол бутылка какого-нибудь анжуйского или бордосского, и веселеет взор грозного незнакомца от двухтрех стаканчиков чудодейственного напитка…

Дряхлеет человечество.

Нельзя уже ему пить, как раньше: почки стали побаливать, печень его общечеловеческая увеличилась, подагра к нему подползает, кашель, — и предписал ему общечеловеческий доктор строгую диету и суровый режим: не ездить на белой лошади по изумрудной сырой траве, не есть в придорожных трактирах стряпню говорливого, бойкого трактирщика и, главное, — не пить! Ни одной капли спиртного! Ни одного стакана анжуйского, или старопольского меду, или доброй хохлацкой горилки…

Нельзя, жалкое вы одряхлевшее человечество! У вас печень увеличена. Вам нужно лечиться электричеством.

А молодое человечество болело печенью только в одном случае: когда недруг ловким ударом кинжала с насечкой протыкал эту печень.

Что такое пулемет, как не тот же механический экспресс? Второй перевозит сотни людей скоро, верно и дешево с одного места на другое; первый переправляет сотни людей в лучший мир — скоро, верно и дешево.

Удар шпагой глаз на глаз после долгой битвы под склоненными ветвями зеленого дуба это — старая благородная картина старого благородного мастера.

Работа пулемета это — берлинская олеография, назначение которой тоже — украсить стену дома смерти; но какая это скверная работа! Нет в ней дыхания благородного мастера старой школы…

Одряхлевшее человечество, как всякий старый человек, стало уравновешенно, благоразумно.

Зачем рисковать головой ради улыбки красавицы, когда можно попытаться купить ее. А если дело не сладится, можно пустить в ход другую уловку: постараться забыть ее.

Тем более — это так легко теперь, когда вместо молодой горячей крови течет прокислая вода, не подогретая струей кипучего вина (нельзя пить; доктор запретил; печень).

Трезвость — так трезвость.

Ясно, что народ будет обстраиваться, богатеть, приобретет электрические сеялки, веялки и сноповязалки… И всем будет хорошо…

Только, может быть, одряхлевший мужик Каленик из «Майской ночи», насосавшись выкуренной тайком в самоваре водки, будет ясным летним лунным вечером бродить одинокий, непонятый по вымощенной, залитой электричеством, малороссийской улице, будет бродить, пошатываясь и бормоча себе под нос вековечную пьяную речь: