Иван Барков - Нецензурная поэзия (СИ)

Друзья! Вы помните, конечно,
Наш Петергофский гошпиталь;
И многим, знаю я, сердечно
С ним расставаться было жаль.
Там, антресоли занимая,
Старушка дряхлая, слепая
Жила с усастым ямщиком…
Но дело вовсе не о том!
Ее служанка молодая
Нескромной бойкостию слов,
Огнем очей своих лазурных
Пленила наших грязных, бурных,
Неумолимых юнкеров.
И то сказать: на эти очи,
На эту ножку, стан и грудь
Однажды стоило взглянуть,
Чтоб в продолженье целой ночи
Не закрывать горящих глаз
И стрясть по меньшему — пять раз!

Однажды, после долгих прений
И осушив бутылки три,
Князь Б., любитель наслаждений,
С Лафою стал держать пари.
"Клянуся! — молвил князь удалый,—
Что нашу польку в эту ночь
Я уебу!» — «Поди ты прочь!" —
— «Шесть штук шампанского?" — «Пожалуй!"
— И разошлись. Проходит день…
Заря угасла. Вечер ясный.
У тесной лестницы, как тень,
Наш князь вертится ежечасно.
И вот на первую ступень
Он ставит трепетную ногу:
Доска проклятая скрипит,
Боится он поднять тревогу.
Как быть? Вернуться? Срам и стыд.
А хуй-то! Брандером стоит.
Он осушает с ромом фляжку,
Скидает все: портки, рубашку.
«Courage! mon cher, allons, скорей!» —
Кричит Choubin из-за дверей.

И, ободренный винным паром,
Наверх вскарабкался наш князь;
Прижал защелку — входит с жаром,
Руками за хуй свой держась;
Чердак похабный, закоптелый
Едва лампадой озарен,
Говно и пыль со всех сторон.
В широких креслах, в кофте белой,
В очках, недвижна, как гранит,
Слепая барыня сидит.
Она чепцом почти закрыта…
И мыслил пьяный волокита:
"Она, должна быть!.. Подойду!"
И вот, приближась с быстротою,
Он дерзновенною рукою
Хватил старушку за пизду,
— Ага! Ну что? Попалась, душка!
— Ах! Боже мой! Да кто же тут?
Марися, где ты? Эй, Андрюшка!
Сюда, сюда, меня ебут!

В тот самый миг со свечкой сальной
Всходил по лестнице мужик.
Вдруг слышит он: в господской спальной
Зовут на помощь, гам и крик!
Он дверь геройски отворяет,
Ударив кулаком сплеча,
И что ж, о небо! озаряет
Его дрожащая свеча?..
Худая мерзостная срака
В сыпи, заплатках и чирьях,
Вареного краснее рака,
Как круглый месяц в облаках,
Пред ним сияла!.. Свой огарок,
Смутясь немного, мой Андрей,
Перекрестясь, приставил к ней…
Не вкусен князю был припарок,
И он немедля с языка
Спустил лихого ебука.

Меж тем мужик схватил дубину
И лезет к князю… Тот назад…
Увы, на княжескую спину
Удары сыплются как град!..
— Эй, господа… Ко мне! Скорее!..'
— "Попался курвин сын… постой,
В другой раз будешь поумнее!
Вот раз тебе, а вот другой!" —
— "Ты знаешь ли, я князь!» —
«Вот штука!
Когда ж князья ебут старух!» —
— «Пусти же!» — «Вишь какой петух!» —
"Ебена мать!» — «Вперед наука!»
Трещит окно, трясется дом,
Шум, грохот, стулья вверх ногами,
Удары вслед за ебуками
Летят, встречаются — содом!..
И видит князь: в чуланчик темной
Открыта дверь — туда скорей…
За ним с дубиною огромной
И со свечей спешит Андрей…
В окно, сквозь щели ветер свищет,
Дрянная утварь на полу…
Мужик врага повсюду ищет,
И видит: что-то там в углу!
Но только неуч размахнулся,
Вдруг точно черт его схватил…
Остановился, заикнулся
И тихо руку опустил.
В шинели, с грозною шматиной,
Марисю обхватя рукой,
Пред ним, кидая взгляд орлиный,
Стоял Лафа, улан лихой!..
Огромный, красный прыщ звездою
Блистал среди его чела;
С хуя тягучею струею
Еще заебина текла.
Закрыв глаза, младая дева,
Бледна и трепетна, как Ева,
Когда архангел Михаил
Ее из рая проводил,
Прижавшись к страшному улану,
В рубашке, спущенной с груди,
Шептала: «Боже! Ах, не стану…
Не бей, Андрюша, погоди!»

Ужасней молнии небесной,
Быстрее смертоносных стрел,
Лафа оставил угол тесный
И на злодея налетел;
Дал в зубы, сшиб его ногою,
Ему на горло наступил;
— «Где ты, Барятинский, за мною!
Кто против нас?" — он возопил.
И князь, сидевший за лоханкой,
Выходит робкою стопой,
И с торжествующей осанкой
Лафа ведет его домой.
Как шар, по лестнице скатился
Наш голожопый купидон,
Ворчал, ругался и бесился
И, морщась, спину щупал он.

Но в ту же ночь их фактор смелый,
Клянясь, доставить ящик целый,
Пошел Какушкин со двора
С пригоршней целой серебра.
И по утру смеялись, пили
Внизу, как прежде… а потом?..
Потом?! Что спрашивать? Забыли,
Как забывают обо всем.
Лафа с Марисей разошелся;
Князь мужика простил давно
И за разбитое окно
С старухой щедро он расчелся,
И, от друзей досаду скрыв,
Остался весел и счастлив.

Промчались дни… Марися, где ты?
Где губишь ты младые леты?
Она исчезла!.. Никогда
Мы не найдем ее следа.
Как храм, лишась своей святыни,
Уныл наш бедный гошпиталь;
Он стал мрачней ночной пустыни…
Смешно вздыхать… а, прово, жаль!

Идет наш пестрый эскадрон
Шумящей, пьяною толпою;
Повес усталых клонит сон;
Уж поздно; темной синевою
Покрылось небо… день угас;
Повесы ропщут: «Мать их в жопу,
Стервец, пожалуй, эдак нас
Прогонит через всю Европу!"
— "Ужель Ижорки не видать!..» —
Ты, братец, придавил мне ногу;
Да вправо!» — "Вот поднял тревогу!» —
— "Дай трубку» — "Тише — еб их мать».
Но вот Ижорка, слава богу,
Пора раскланяться с конем.
Как должно, вышел на дорогу
Улан с завернутым значком.
Он по квартирам важно, чинно
Повел начальников с собой,
Хоть, признаюся, запах винной
Изобличал его порой…
Но без вина что жизнь улана?
Его душа на дне стакана,
И кто два раза в день не пьян,
Тот, извините! — не улан.
Скажу вам имя квартирьера:
То был Лафа, буян лихой,
С чьей молодецкой головой
Ни доппель-кюмель, ни мадера,
И даже шумное аи
Ни разу сладить не могли;
Его коричневая кожа
Была в сияющих угрях,
И, словом, все: походка, рожа —
На сердце наводили страх.
Надвинув шапку на затылок,
Идет он… Все гремит на нем,
Как дюжина пустых бутылок,
Толкаясь в ящике большом.
Шумя как бес, он в избу входит,
Шинель скользя валится с плеч,
Глазами вкруг он косо водит,
И мнит, что видит сотню свеч;
Всего одна в избе лучина!
Треща пред ним, горит она;
Но что за дивная картина
Ее лучом озарена!
Сквозь дым волшебный, дым табашный,
Блистают лица юнкеров;
Их речи пьяны, взоры страшны!
Кто в сбруе весь, кто без штанов,
Пируют — в их кругу туманном
Дубовый стол и ковш на нем,
И пунш в ушате деревянном
Пылает синим огоньком.
«Народ! — сказал Лафа рыгая—
Что тут сидеть! За мной ступай —
Я поведу вас в двери рая!..
Вот уж красавица! лихая!
Пизда — хоть ложкою хлебай!
Всем будет места… только, други,
Нам должно очередь завесть!..
Пред богом все равны…
Но, братцы, надо знать и честь…
Прошу без шума и без драки!
Сначала маленьких пошлем;
Пускай потыкают собаки…
А мы же грозные ебаки
Во всякий час свое возьмем!"
— «Идем же!..» — разъярясь, как звери,
Повесы загремели вдруг,
Вскочили, ринулись, и с двери
Слетел как раз железный крюк. …
Держись, отважная красотка
Ужасны молодцы мои,
Когда ядреная чесотка
Вдруг нападает на хуи!..
Они в пылу самозабвенья
Ни слез, ни слабого моленья,
Ни тяжких стонов не поймут;
Они накинутся толпою,
Манду до жопы раздерут
И ядовитой молофьею
Младые ляжки обольют!..
Увы, в пунцовом сарафане,
Надев передник белый свой,
В амбар пустой уж ты заране
Пришла под сенью мглы ночной…
Неверной, трепетной рукой
Ты стелешь гибельное ложе!
Простите, счастливые дни…
Вот голоса, стук, гам — они…
Земля дрожит… идут… о, боже!..
Но скоро страх ее исчез…
Заколыхались жарки груди…
Закрой глаза, творец небес!
Зажмите уши, добры люди!..
Когда ж меж серых облаков
Явилось раннее светило,
Струи залива озарило
И кровли бедные домов
Живым лучом позолотило,
Раздался крик… "вставай скорей!»
И сбор пробили барабаны,
И полусонные уланы,
Зевая, сели на коней…
Мирзу не шпорит Разин смелый,
Князь Нос, сопя, к седлу прилег,
Никто рукою онемелой
Его не ловит за курок…
Идут и видят… из амбара
Выходит женщина: бледна,
Гадка, скверна, как божья кара,
Истощена, изъебана;
Глаза померкнувшие впали,
В багровых пятнах лик и грудь,
Обвисла жопа, страх взглянуть!
Ужель Танюша? — Полно, та ли?
Один Лафа ее узнал,
И, дерзко тишину наруша,
С поднятой дланью он сказал:
«Мир праху твоему, Танюша!..