Георгий Чулков - Метель

— Какие там картины… Вы сама картина, — бормотал Сусликов, восхищенный тем, что Анна Николаевна явилась на вернисаж декольтированной.

— Я к вам после вернисажа заеду, — юлил Сусликов, и все старался стать на цыпочки, ибо низок был весьма.

Но из толпы выплыла неожиданно, как гусыня, дородная Мария Павловна и повлекла за собою нескромного своего супруга.

— Что с вами? — спросила Танечка князя, робея. — У вас губы бледные…

— Я люблю. Я вас люблю, — чужим голосом, задыхаясь, сказал князь.

— Не надо. Господи! Не надо, — прошептала Танечка, с ужасом и нежностью глядя, на его сумасшедшие глаза и побледневшие губы.

— Люблю, люблю, люблю, — бормотал князь, совсем потерявший голову.

Чего-то пугаясь, Танечка подняла руку и сделала шаг назад. И в это же мгновение князь увидел жуткие глаза, которых он не забывал никогда. Они померещились ему в толпе и вдруг исчезли.

— Люблю, — повторил князь еще раз, но совсем иным голосом, чувствуя, что ему холодно, что у него лихорадка.

— Что с вами? — спросила Танечка. — Что?

Она заметила, что князь переменился внезапно.

— Он. Я глаза его видел, — странно усмехнулся князь.

— Кто он? Чьи глаза?

— Отец мой. Князь Алексей Григорьевич Нерадов.

— Да? Где? — с беспричинной тревогой спросила Танечка, стараясь угадать в толпе лицо старого князя.

Но ей не пришлось на этот раз увидеть его. Подошла Анна Николаевна и увела куда-то Танечку. Как это ни странно, но князь Игорь долго не говорил Танечке так решительно о своей любви. Однако с той поры отношения их стали вовсе не безразличными. Оба они как будто ждали каких-то событий.

В доме Щербаковых-Павиных на Моховой улице, в квартире хозяйки дома, собралось около сотни членов Теософического Общества. Заседание происходило в зале без окон, помещавшейся внутри квартиры и освещенной электричеством. Некий господину со странной фамилией Феникс, должен был читать доклад о Хронике Акаши, но почему-то медлил приехать, хотя старинные часы гулко пробили восемь, время, обозначенное на повестках.

Хозяйка дома Анна Федоровна Щербакова-Павина сидела в гостиной, окруженная единомышленницами, а перед нею в кресле торчал угреватый молодой человек, которого все считали за иностранца и звали почему-то «мосье Шарль», хотя по-русски он говорил бойко, а если делал ошибки, то не более, чем всякий одессист наш, и на француза вовсе не был похож.

Сын госпожи Щербаковой-Павиной, совсем юный правовед, очутившийся в этой комнате, по-видимому, исключительно вследствие своего телесного, а не духовного сыновства по отношению к хозяйке дома, сидел тут же, поглядывая на мосье Шарля не без явной вражды.

Одна востроглазенькая и сухенькая дама прощебетала что-то об имагинации, инспирации и интуиции мосье Шарля.

И тотчас же возгорелся спор, на какой стадии развития находится мистический опыт господина Шарля. Сам господин Шарль был при этом пассивен.

Будучи, вероятно, знаком с теорией теософской весьма поверхностно, он благоразумно уклонялся от принципиальных, так сказать, утверждений и ограничивался только описанием своих душевных состояний и опытов, о которых с необыкновенным жаром спорили дамы.

Одна очень полная особа настойчиво уверяла всех, что мосье Шарлю свойственна уже интуиция. Некоторые, напротив, довольствовались мнением, что пока еще у господина Шарля раскрывается в душе имагинация и не более того.

Вдруг совершенно неожиданно юный правовед засмеялся очень громко и нескромно. Дамы, недоумевая, оглянулись на юношу. И сама госпожа Щербакова-Павина, подняв брови, с кислою улыбкою попросила сынка разъяснить всем причину столь неожиданного смеха:

— В чем дело, мой друг? Ты смеешься, мой милый, как-то непонятно… Мы заинтригованы, наконец…

— Pardon, mesdames, — еще раз фыркнул правовед. — Я вспомнил. Мне стало смешно. Я вспомнил, mesdames, как я третьего дня с ним разговаривал…

— С кем.

— Вот с ним, — бесцеремонно показал пальцем на господина Шарля смешливый юноша.

— Ну, и что же, друг мой?

— Я прихожу к maman. Ее нет. В маленькой гостиной сидит он.

— Кто?

— Мосье Шарль, mesdames… Я говорю ему: вы знаменитый человек. Все про вас говорят, что вы ясновидящий. Расскажите мне про мою судьбу. А он мне: хорошо, только я, извините, плохо говорю по-русски. Я, говорит, постоянно за границей живу. Прекрасно. Я с ним по-французски заговорил. Худо понимает. Что такое? Я по-немецки тогда. Совсем плохо. По-английски. Он, оказывается, по-английски ни одного слова не знает. Правду я говорю, мосье Шарль? Он, mesdames, ни на каком языке не говорит! По-русски разучился, а по-иному тоже не знает. Разве, mesdames, не смешно, когда человек совсем без языка. Как обезьяна какая.

— Я знал разные языки. Только я забыл всякие языки. Мне такой голос был, чтобы я забыл всякие языки, — сказал Шарль, обеспокоенный и обиженный замечанием правоведа. — У меня такое сношение было…

— Какое сношение? — опять фыркнул правовед.

— Мосье Шарль хочет сказать внушение, — пояснила госпожа Щербакова-Павина, строго оглядывая сына.

Дамы смутились, но появился господин Феникс и спас положение. Это уж был жантилом. Не чета угреватому Шарлю. Господин Феникс говорил на всех языках и вид у него был внушительный.

Все засуетились и дамы, шурша юбками, направились в залу. Господин Феникс уселся за стол, покрытый лиловым сукном, и аудитория замерла в благоговейном внимании.

— Первая подраса атлантов, то есть ромоагалы, произошли от лемурийцев, — вещал господин Феникс, поднимая многозначительно руку:

— Вторая подраса, тлаватли, и третья, толтеки…

Многие усердно записывали. Аудитория состояла преимущественно из пожилых дам, но были и молодые: одна небезызвестная художница, с миловидным, но как бы овечьим лицом; один сомнительный поэт; несколько молодых людей бюрократического типа; барон Фентиль, у которого были связи в министерстве двора, чем он и пользовался, устраивая там торопливых карьеристов… Одним словом публика была разнообразная.

В последних рядах сидели Анна Николаевна Полянова и рядом, как аргус, госпожа Аврорина.

— «Женская душа господствовала в конце лемурийского периода. А между тем в ту древнейшую эпоху, когда население земли было однополым», — повествовал докладчик.

В это время в залу вошел князь Алексей Григорьевич Нерадов. Аврорина тотчас же устремилась к нему и зашептала ему на ухо в явном смятении:

— Не хочет, не хочет, не соглашается! Приехала, а вот не хочет теперь. Привезла, а она упрямая…

— Не беспокойтесь. Я сам, — перебил князь досадливо.

— Нельзя, нельзя! Она способна на все. У нее… У нее револьвер…

— Что? — удивился князь.

— Револьвер, говорю.