Георгий Чулков - Метель

— Вздор! вздор! — пробормотал князь. — Ведь, восемнадцать лет прошло. Ведь, не сумасшедшая она в самом деле…

А в это время с другого конца зала звучал бархатный приятный баритон знаменитого теософа:

— «Человеческое тело было тогда иного состава. Мягкие пластические вещества определяли его натуральную видимость…»

— Я сам поговорю с нею. Оставьте нас, — сказал князь решительно.

— И я, и я хочу…

— Чего хотите?

— Присутствовать хочу.

— Сейчас же уезжайте домой, — нахмурился князь.

Аврорина съежилась, склонила покорно голову и, скрипнув дверью, вышла из залы.

— «Некогда не было ни мужчин, ни женщин», — поучал господин Феникс своих теософов. — «Некогда единополый человек производил другого из самого себя»…

Князь пристально и зорко следил за Поляновой. Она сидела, отвернувшись от князя, комкая в руке платочек.

— «Оплодотворение было внутренним актом. Теперь, как известно, тело лишено этой способности. Оно теперь нуждается во взаимодействии с другим телом для того, чтобы произвести новое существо»…

Но князь не слышал голоса докладчика и не видел его лица. Он только видел дрожащие пальцы Анны Николаевны и белый платочек, трепетавший в ее руках.

— «Их жизнь была подобна сну», — пел теософ.

— Неужели прошло восемнадцать лет? — думал князь. — И прошлое как сон какой. Сколько ей теперь лет? Тридцать семь? Нет, тридцать восемь, пожалуй…

— «Было время, когда на зачатие смотрели, как на священное действие», — звучал тот же теософический голос, обольщая покорных учеников.

Докладчик сделал знак. Председательница объявила перерыв и публика встала, дамы заговорили вполголоса и опять зашуршали юбками.

Князь вздрогнул и, стараясь ступать твердо, направился к Анне Николаевне Поляновой.

Она, чувствуя, что князь идет к ней, вдруг заметалась, как будто ей грозила опасность, и уже встала, глазами ища выхода, когда князь подошел совсем близко, и, взяв за руку, посадил ее рядом с собою.

Безвольная, не отвечая на пожатие руки и не отнимая ее, однако, она была в явном смятении и даже в каком-то суеверном испуге.

— Что вам надо? Зачем вы? — лепетала она, отвертываясь от князя, который тщетно старался заглянуть ей в глаза.

Она была в том же голубом платье, что и на вернисаже, и кроме нее в зале не было ни одной декольтированной дамы.

— Зачем? Зачем? Оставьте меня, — бормотала она, дрожа и задыхаясь.

— Мне надо поговорить с вами, — сказал князь тихо, все еще не выпуская ее руки. — Мы уедем отсюда. Нам помешают здесь.

— Нет, нет! — заволновалась Анна Николаевна, как будто князь предлагает ей что-нибудь ужасное и преступное. — Нет, нет…

Но тотчас же она покорно пошла за князем, который повел ее к выходу, не замечая в рассеянности, что господа теософы смотрят на него с беспокойным любопытством. И в ту минуту, когда князь усаживал в дожидавшийся его автомобиль Анну Николаевну, придерживая одною рукою шляпу, которую осенний ветер рвал с его головы, кто-то коснулся его локтя. Князь сердито обернулся и увидел при свете фонаря выпуклые голубые глаза.

— Будьте осторожны, будьте осторожны, умоляю вас! — бормотала Ольга Матвеевна Аврорина, простирая к князю руки.

Но князь, не отвечая, поспешно сел в автомобиль и захлопнул дверцу.

— На Мойку, — крикнул князь шоферу в маленькое круглое оконце и автомобиль, вздрогнув, помчался по темным улицам.

Был ветер и дождь хлестал в окна автомобиля.

Анна Николаевна откинулась в угол и князь не видел ее лица, но он чувствовал, что она не спускает с него глаз и слышал, как она смеется. Это были какие-то неожиданные прерывистые смешки, как ряд маленьких взрывов.

Этот смех почему-то испугал и рассердил князя.

— Замолчите! Замолчите! — пробормотал князь, стараясь в полумраке разглядеть лицо Анны Николаевны.

Но Анна Николаевна смеялась все громче и громче.

— Какой смешной! Боже мой! Какой смешной!

— Кто? О ком вы?

— Вот это мило! Кто смешной! Вы, конечно… Вы, князь! Как вы подбежали ко мне. Я сначала испугалась, признаюсь, а теперь вижу вас насквозь. Не страшный вы, а смешной.

— Все равно, — отозвался угрюмо князь. — Не в этом дело, моя дорогая…

— Моя дорогая! Каково! Как восемнадцать лет тому назад. И тот же тон. Вы мало изменились, князь. Кстати: сколько вам было тогда лет?

— Мне было тогда около сорока.

— Вы так всегда приблизительно считаете ваши года? А мне было ровно двадцать. Немудрено, что я поверила тогда, что вы маг и чародей. Вы тогда были для меня как оракул. Впрочем, вы, кажется, в самом деле научились этому искусству предсказывать двусмысленно. Двусмысленности это ведь ваш конек, князь.

— Не знаю, какой у меня конек, — все так же угрюмо пробормотал князь. — Но о прошлом поговорим потом, хочу знать, что у вас и как.

— Что у нас? Про что вы говорите? Я не пойму… И какое вам до этого дело в конце концов. Я хочу говорить о том, что было, а не о том, что есть. Сейчас ничего нет. Для вас по крайней мере. А вот о прошлом… Вы даже меня хотели тогда посвятить . Вы помните? Вы ведь были моим руководителем тогда. Хотела бы я знать, что вы думали о самом себе. То есть я очень хорошо понимаю, что вы не то думали, что проповедовали. Но меня вот что интересует: неужели у вас не было ничего в душе, так-таки ровнехонько ничего? Или все-таки кое-что было? Как вы сложно и глубокомысленно умели говорить о самых простых вещах!

— Все сложно. Простого ничего нет.

— Но человек создан так, чтобы жить просто. За положенный предел не перейдешь. Надо смириться, князь.

— Да, вы философом стали, — усмехнулся князь.

— А вы все еще усмехаетесь. Всю жизнь усмехались. Не надоело вам? Вы ведь даже, когда говорили мне о предвосхищении смерти, усмехались чуть-чуть.

— Едва ли.

— О, поверьте, что усмехались. Я тогда же заметила, несмотря на всю мою неопытность.

— Вы, кажется, преувеличиваете мою тогдашнюю насмешливость и вашу неопытность — процедил сквозь зубы князь.

— Вы, кажется, мне грубость хотели сказать, — засмеялась Анна Николаевна.

— Анна! Вы счастливы? — спросил вдруг князь дрогнувшим голосом.

— Вы смеете спрашивать меня об этом! Или вы думаете в самом деле, что счастье только в том, чтобы быть с вами, подчиняться вашим загадочным капризам, проделывать все эти темные опыты и отдаваться вам под гипнозом? Я только теперь и счастлива, когда освободилась от вас. Да, да… Я счастлива. Люблю ли я Александра Петровича? Конечно! Еще бы! И я всегда любила его. А то, что было восемнадцать лет тому назад, наваждение и сумасшествие. Александр Петрович — человек дивный и необычайный. Он — художник. Поймите вы это. Современники недостаточно ценили его до сих пор. Но он смелый, настойчивый и блестящий. И всем этим интригам скоро будет конец. Скоро все поймут, что настоящий и подлинный гений в наши дни только он, Александр Петрович. И уже признают это. Да, да… Никто не смеет в этом сомневаться, никто… Разные интриганы распускают слухи, что никто не покупает картин Александра Петровича и что мы чуть ли не голодаем иногда. Но это вздор, вздор! Недавно один меценат предложил Александру Петровичу десять тысяч просто так, чтобы Александр Петрович мог неторопливо работать в этом году. Я даже фамилию могу назвать этого мецената. Паучинский его фамилия. Я только забыла, как его зовут.