Александр Зиновьев - Нашей юности полет

Сравни теперь положение нынешних руководителей с нашим. И материальные условия не сравнишь с нашими. Мы были просто нищими в сравнении с ними. И условия работы не те - их условия суть курорт в сравнении с нашими. И гарантии не те - они в полной безопасности, а мы висели на волоске. Вот, молодой человек, главная причина, почему сталинизм никогда не вернется. Поражение сталинизма означает, что новые господа общества наконец-то взяли власть в свои руки открыто, обезопасили себя и устроились комфортабельно. С ликвидацией сталинизма Великая Революция кончалась. Началась вековая скука и серость.

Массовые репрессии прекратились. Концлагеря потеряли свое былое значение. В сталинских концлагерях, между прочим, был один смысл помимо всего прочего. Это был земной ад, в сравнении с которым все ужасы нормальной жизни выглядели как земной рай. Тем самым каждый, находящийся на свободе, имел что терять. А коммунизм не может долго существовать без страха потери. Сейчас в массах людей страх возможной потери ослаб. И если в той или иной форме не будет восстановлен земной ад, т.е. страх потери для всех, коммунизм разрыхлится изнутри и погибнет. Рай, молодой человек, немыслим без ада. Сталинское время было земным раем, поскольку был ад.

ИТОГИ

- Пора подвести итог прожитому, - говорит он. - Что это было? Роман с моим обществом как с живым существом, как с капризной, неверной и вместе с тем недоступной женщиной. Так обычно и бывает в случае настоящей любви: не поймешь, где любовь и где ненависть, где равнодушие и где страсть. Только трагический конец создает видимость подлинности. Хотя я и сталинист, я давно на опыте понял, что наше общество есть образец самого низкого уровня организации. Но именно благодаря этому оно может развить более высокий уровень цивилизации - здесь фундамент для здания общества глубже и шире, чем когда бы то ни было. Кроме того, наше общество выводит новый, более гибкий, более адаптивный, хотя и неизмеримо более омерзительный тип человека. Мы были первыми опытными экземплярами этого нового человека. Но наше общество разовьет высочайшую цивилизацию через много столетий или даже тысячелетий. А ждать столетия и тысячелетия - это слишком скучно и утомительно. Я устал даже от нескольких десятилетий.

"А я, - подумал я о себе, - разве я не таков же, хотя я антисталинист? Есть, пожалуй, одно отличие тут: я хотел быть одиноким волком и не примыкать ни к какой стае. А главный враг одинокого волка - не охотник, а стая. Я хотел независимости, а он всегда рвался в стаю, в зависимость от стаи. Мы - противоположности, но по отношению к одной и той же стае. Я жаждал независимости от стаи, но при том условии, что я тоже вынужден оставаться в стае. Я жаждал невозможного, как и он".

- В чем же должна быть моя роль Судьи, если судить некого и судить поздно? - спросил я.

- В том, - сказал он, - чтобы понять это.

- Но все-таки вас что-то волнует, раз вы пришли ко мне, - сказал я.

- Да, - сказал он, - чувство невиновности. Груз невиновности тяжелее груза вины. Я хочу, чтобы кто-то разделил с нами нашу непосильную ношу. Я хочу Суда, любого суда, ибо суд есть акт внимания. А если уж эпоха даже суда не заслуживает, то грош ей цена.

- Если бы я был Богом, - сказал я, - я открыл бы для вас врата рая и сказал бы: входи!

- О нет! - воскликнул он. - Шалишь! Я знаю, что такое рай. Я сам его строил. С меня хватит. Пусть другие испробуют, что это такое.

Он ушел, оставив мне свои записки. После этого я его

никогда не встречал. Записки его я забросил под койку, а хозяйка комнаты, где я снимал койку, выбросила их на помойку. Символично! Последнее правдивое свидетельство эпохи выброшено на помойку.

ЭПИТАФИЯ ПАЛАЧАМ

Спокойно спите, палачи! Мы ваш покой не потревожим. Мы на могилы ваши сложим Необнаженные мечи.

ПАЛАЧИ И ЖЕРТВЫ

Слово "забегаловка" появилось совсем недавно. Если оно и существовало ранее, оно было изобретено вновь независимо от этого прошлого употребления, подобно тому, как органы государственной безопасности были открытием революции, а не продолжением царской охранки, как полагают западные советологи, ищущие объяснения сталинизма еще в опричнине Ивана Грозного. Оно появилось в Москве для обозначения питейных заведений, которые в большом количестве появились после войны и в которые жаждущие выпить буквально забегали на минутку проглотить какую-нибудь бурду с градусами. Тогда поголовное пьянство было единственно доступной компенсацией за материальное и духовное убожество бытия. По мере улучшения условий жизни число таких забегаловок и их посетителей сокращалось, а время пребывания в них самой устойчивой части пьющего населения увеличивалось. И словом "забегаловка" в кругах пьяниц, пропойц, бухариков, алкашей и забулдыг стали называть самые дешевые, грязные и терпимые к нашим слабостям места выпивок. У нас сложилось своеобразное братство пьющих отбросов общества названных выше категорий. Мы знали друг друга по именам, а чаще - по кличкам. У нас были свои излюбленные места выпивок, излюбленные маршруты и компании. Они менялись в зависимости от обстоятельств. Но составные компоненты были более или менее устойчивы. Если, например, было любовно-лирическое настроение, то сама собой складывалась одна компания, пился один набор одуряющих напитков, проходился один маршрут. А если было мрачно-политическое настроение, то компания, набор напитков и маршрут передвижения были уже иными. Но при всех вариациях наиболее вероятным завершением цикла являлись вытрезвители, возникавшие тогда как грибы после дождя. Партия и правительство проявляли трогательную заботу о благе трудящихся.

В один из таких мрачно-политических запоев в нашу компанию попал палач в буквальном смысле слова - во времена Сталина он приводил в исполнение смертные приговоры.

- Как же тебя не шлепнули?! - удивились мы.

- А зачем? - в свою очередь удивился он.

- А чтобы секреты не разбалтывал, - сказали мы.

- А теперь не те времена, - сказал он. - Теперь секреты все наперебой стремятся выболтать.

У него была кличка Гуманист, поскольку он был добрый и отзывчивый человек, склонный к гуманным методам убийства. Абсолютно ничего палаческого в его внешности не было. И пил он с достоинством, не теряя лица.

- А не страшно было на такой работе, не противно? - спросили мы.

- Почему же страшно? - усмехнулся он. Это тем, кого казнят, страшно. А для меня это была работа. Работа как работа. Не хуже других. Платили хорошо. Квартира. Паек.

- А родственники, - спросили мы, - родственники знали? И как они относились к этому?

- Родственники знали, что я-на важной секретной работе, - сказал он. - А что за работа, знать им не положено было.

- А если бы разрешили рассказать? - спросили мы.