В Розанов - Опавшие листья (Короб второй)

Моя страдалица. И опять говорила: "Я снова видела во сне Михаила Павловича. Так ясно. И он спрашивал: "Скоро ли ты, Варюнчик, придешь ко мне? Я жду тебя".

Это первый муж. С которого все и началось. И самая любовь наша началась с чудной элегии, в которой она рассказала о необъяснимой молодой гибели ее 1-го мужа. Она осталась вдовою 21 -го года, с 2-х летней Саничкой и матерью.

* * *

Бог послал меня с даром слова и ничего другого еще не дал. Вот отчего я так несчастен.

* * *

Ничего так красиво не лежит на молодости, как бедность. Но без лицемерных "дыр"... Бедность чистоплотная.

* * *

Душа моя как расплетающаяся нить. Даже не льняная, а бумажная. Вся "разлезается", и ничего ею укрепить нельзя.

(ночью на извозчике).

* * *

Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определять меня: "выходец из мерзости запустения".

Какая нелюдимость.

Вражда ко всем людям.

Нас не знали даже соседи, как не знали и мы соседей. Только разве портной в углу (рядом его хибарочка). Все нас дичились, и мы дичились всех.

Мы все были в ссоре. Прекрасная Верочка* умерла так рано (мне лет 8-7), и когда умерла, то все окончательно заледенело, захолодело, а главное, замусорилось. За все время я не помню ни одной заботы, и чтобы сам о чем-нибудь позаботился. Все "бродили", а не жили; и ни у кого не было сознания, что что-нибудь должно делать. Вообще слово "должно" было исключено из самого обихода, и никогда я его не слыхал до 14 лет, когда хоть услышал - "ты должен выучить урок" (и сейчас возненавидел "должен"). Все проводили дни (ибо "жили" даже нельзя сказать) по "как бы легче" и "как бы изловчиться". Только теперь (57 лет) я думаю, что Коля был прав, оставшись только 3 дня, и уехал молча и никогда не отвечал ни на какие письма. Он оценил глазом, образованием и опытом взрослого человека, что туг все мертво, хотя и шевелится, и дышит. И воскресить ничего нельзя, а можно только утонуть возле этого, в связи с этим, распутывая это.

(лежа в постели ночью, вспоминаю детство, до 13 лет).

* * *

Что такое "писатель"?

Брошенные дети, забытая жена, и тщеславие, тщеславие...

Интересная фигура.

(засыпая).

* * *

1 ноября.

Церковь научила всех людей молиться.

Какое же другое к ней отношение может быть у человека, как целовать руку.

Хорошо у православных, что целуют руку у попов.

Поп есть отец. Естественный отец. Ведь и натуральные отцы бывают дурные, и мы не говорим детям - ненавидьте их, презирайте их. Говорить так - значило бы развращать детей и губить их душу и будущность. Вот отчего, если бы было даже основательно осуждать духовенство - осуждать его не следует.

Мы гибнем сами, осуждая духовенство. Без духовенства - погиб народ. Духовенство блюдет его душу.

* * *

Что выше, любовь или история любви?

AХ, ВСЕ "истории любви" все-таки не стоят кусочка "сейчас любви"

Я теперь пишу "историю", п.ч. счастье мое прошло.

* * *

У Рцы "Бог прибрал" троих детей - Ваню, еще Сережу, еще... имена забыл. Сережа умер потом и отдельно. Но один за другим выносили три детских гробика, с Павловской, № 2, Ефимова, 2-й этаж.

Это было что-то чудовищное. Как вообще у человека "кости не ломаются" в таком несчастии? Он - недвижный, растерянный, она - вся в муке, и Гесс (докт.) говорил: "Который вот день (сутки) Ольга Ивановна не закрывает глаз" (мать).

И Елена Ивановна...

И вот перенесли что непереносимо. Что вообще нельзя перенести. Под чем кости хрустят, душа ломится. Как же они перенесли?

А как же бы они не перенесли? Остались жить. Бог "одних берет", других "оставляет": и кого оставляет - "будет жить".

Хохота и прежде не было. Всегда была нужда. Теперь - часто тяжелая. Но тогда (на именинах Ольги Ивановны) бывал смех. Улыбка и теперь бывает. Не частая, но бывает. Говорят. Заботятся. Он читает все Апостола Павла. Перечитывает. Обдумывает. Вчитывается. Все его чтение - Апостол Павел и "Нов. Вр." (обо всем, - текущий день), иногда "Богосл. Вестник".

Он лицеист (Москва). Умница. Страсть - Рембрандт и Россини. Пишет. Но что-то "не выходит". Родился до книгопечатания и "презирает жить в веке сем". У него нет praesens, а все perfectum и plusquamperfectum. Futurum1 яростно отвергает.

И живут.

Живут пассивною жизнью (после страдания), когда активная невозможна.

Вот отчего нужно уважать старость: что она бывает "после страдания".

Этого нам в гимназии в голову не приходило.

________________________

1Настоящее... прошедшее, давнопрошедшее. Будущее (лат.).

* * *

Священное слово

Зависимость моя от мамочки - как зависимость безнравственного или слабо нравственного от нравственного.

Она все ползет куда-то, шатается, склоняется: а все назад оглядывается.

И эта всегдашняя забота обо мне - как Провидение. Оттого мне страшно остаться одному, что я останусь без Провидения1.

Ни - куда пойти.

Ни - гае отдохнуть.

Я затеряюсь, как собака на чужой улице.

* * *

Основание моей привязанности - нравственное. Хотя мне все нравилось в ее теле, в фигуре, в слабом коротеньком мизинчике (удивительно изящные руки), в "одной" ямке на щеках (после смерти первого мужа другая ямка исчезла), - но это было то, что только не мешало развиться нравственной любви.

В христианском мире уже только возможна нравственная любовь, нравственная привязанность. Тело как святыня (Ветх. Зав.) действительно умерло, и телесная любовь невозможна. Телесная любовь осталась только для улицы и имеет уличные формы.

Я любил ее, как грех любит праведность, и как кривое любит прямое, и как дурное - правду.

Вот отчего в любви моей есть какое-то странное "разделение". Оно-то и сообщило ей жгучесть, рыдание. Оно-то и сделало ее вечным алканием, без сытости и удовлетворения. Оно исполнило ее тоски, муки и необыкновенного счастья.

Почти всегда, если мы бывали одни и она не бывала со мною (не разговаривала), она молилась. Это и раньше бывало, но за последние 5-6-7 лет постоянно. И за годы, когда я постоянно видел возле себя молящегося человека, - мог ли я не привыкнуть, не воспитаться, не убедиться, не почувствовать со всей силой умиления, что молитва есть лучшее, главное.

______________ (ночью в слезах, 1-го ноября, в постели).

1 Т. е. без некоторой тени его, осуществления его на земле, "осязательного" его.

* * *

Я возвращаюсь к тому идеализму, с которым писал "Легенду" (знакомство с Варей) и "Сумерки просвещения" (жизнь с нею в Белом). К старому провинциальному затишью. Петербург меня только измучил и, может быть, развратил. Сперва (отталкивание от высокопоставленного либерал-просветителя и мошенника) безумный консерватизм, потом столь же необузданное революционерство, особенно религиозное, антицерковность, антихристианство даже. К нему я был приведен семейным положением. Но тут надо понять так: теперешнее духовенство скромно сознает себя слишком не святым, слишком немощным, и от этого боится пошевелиться в тех действительно святых формах жизни, "уставах", "законах", какие сохранены от древности. Будь бы Павел: и он поступил бы, как Павел, по правде, осудив ту и оправдав эту. Без этого духа "святости в себе" (сейчас) как им пошевелиться? И они замерли. Это не консерватизм, а скромность, не черствость, а страх повредить векам, нарушив "устав", который привелось бы нарушать и в других случаях и для других (лиц), в случаях уже менее ясных, в случаях не белых, а уже серых и темных. Пришлось бы остаться, с отмененным "Уставом", только при своей совести: которая если не совесть "Павла", а совесть Антониев, и Никонов, и Сергиев, и Владимиров, и Константинов (Поб.) - то как на нее возложить тяжесть мира? "Меня еще не подкупят, а моего преемника подкупят": и станет мир повиноваться не "Уставу", а подкупу, не формализму, а сулящему. И зашатается мир, и погибнет мир.