В Розанов - Опавшие листья (Короб второй)

14) "Черный огонь". Статьи о революции и революционерах из "Нов. Врем.", "Русск. Слова" и "Нового Слова".

15) "Во дворе язычников". "Культура и деревня", "Древнеегипетские обелиски", "О древнеегипетской красоте", "Прорицатель Валаам" еписк. Серафима (библиогр. заметка), "О поклонении зерну" Буткевича - "Неверие XIX в.", (библиогр. заметка), "Афродита-Диана", "О лекции Влад. Соловьева", "Сказочное царство", "Восток" (подл. Орион), "Величайшая минута истории", "Занимательный вечер", "Маленькая историческая поправка", "Серия недоразумений (?)", "Чудесное в жизни и истории", "Тема нашего времени", "Эллинизм", "Демон Лермонтова в окружении древних мифов", "Атлантида была", "Из восточных мотивов" (то же, что "Звезды" - заглавие это не мое, а редакции "Мира искусства"), и сюда прекрасный рисунок пером Бакста.

16) "Лев и Агнец". Громадная рукопись неоконченная, в несгораемом шкафе. Где места пропусков - просто заменить страницей многоточия. Это не нарушит смысла и связи. Редакция пусть будет Флоренского, а если ему некогда - Цвет-кова, а если и ему некогда - подождать. Помня: "Дело не волк - в лес не убежит".

* * *

Встретился с Философовым и Мер. в Рел.-фил. собр. Точно ничего не было. Почувствовал дружбу. А ругались (в печати), и они потребовали в "Рус. Сл.", чтобы или меня исключили, или они "выходят".

Даже "под зад" дал Фил-ву, когда он проходил мимо. Полная дружба. Как гимназисты.

Ужасно люблю гимназическую пору. И вечно хочется быть опять гимназистом. "Ну ее к черту, серьезную жизнь".

И когда сотрудничаю в газетах, - всегда с небольшим внутренним смехом, - всегда с этой мыслью: "Мы еще погимна-зистничаем".

И потому мне ровно наплевать, какие писать статьи, "направо" или "налево". Все это ерунда и не имеет никакого значения. "Шалости нижегородского гимназиста" (катались на Черном пруде).

(29 октября).

* * *

Зонт у меня Философова, перламутровый ножик (перочинный, прелестный) от Суходрева, теперь палка от Тычин-кина.

Она грязная (он).

- Тем лучше. Это в моем стиле.

У Фил. зонт был с дырочкой. Но такая прелестная палка, черная с рубчиками, не вертлявая (полная в теле) и необыкновенно легкая.

Эти декаденты умели выбирать необыкновенно изящные вещи. Простые и стильные.

(29 октября).

* * *

30 октября.

...уклончивость всех вещей от определения своего, уклончивость всех планет от "прямой"... Что это?!!! Ужасы, ужасы.

Может быть, она в том, что мир хочет быть "застегнут на все пуговицы" и не показать внутренних карманов ни репортеру, ни Ньютону.

Если так - еще можно успокоиться. "Темно. Не вижу". Это пусть и говорит косолапый Вий, ноги которого вросли в землю.

Но если иное!..

Что?

Не хочу даже сказать. Пугаюсь.

* * *

Все мои пороки были или мелким любопытством ума, - или "так", "распустился", и, в сущности, беспричинны. Но мне никогда [порок] не "сосал под ложечкой" и не "кружил голову".

Поэтому "порочность мира" я знаю очень мало. И поэтому же, очень может быть, суждения мои о мире не глубоки. В огненных пороках раскрывается какая-то "та сторона Луны", которая ко мне никогда не повертывалась.

* * *

План "Мертвых Душ" - в сущности, анекдот; как и "Ревизора" - анекдот же. Как один барин хотел скупить умершие ревизские души и заложить их; и как другого барина-прощелыгу приняли в городе за ревизора. И все пьесы его, "Женитьба", "Игроки", и повести, "Шинель" - просто петербургские анекдоты, которые могли быть и которых могло не быть. Они ничего собою не характеризуют и ничего в себе не содержат.

Поразительная эта простота, элементарность замысла; Гоголь не имел сил - усложнить плана; романа или повести в смысле развития или хода страсти чувствуется, что он и не мог бы представить, и самых попыток к этому - в черновиках его нет.

Что же это такое? Странная элементарность души. Поразительно, что Гоголь и сам не развивался; в нем не перестраивалась душа, не менялись убеждения. Перейдя от малороссийских повестей к петербургским анекдотам, он только перенес глаз с юга на север, но глаз этот был тот же.

* * *

Недостаток Перцова заключается в недостаточно яркой и даже недостаточно определенной индивидуальности.

Сотворяя его, Бог как бы впал в какую-то задумчивость, резец остановился, и все лицо стало матовым. Глаза "не торчат" из мрамора, и губы никогда не закричат. Ума и далекого зрения, как и меткого слова (в письмах), у него "как Бог дай всякому", и особенно привлекательно его благородство и бескорыстие: но все эти качества заволакиваются туманом неопределенных поступков, тихо сказанных слов; какого-то "шуршания бытия", а не скакания бытия.

Но он "рыцарь честный", честный и старый (по чекану) в нашей низменной журналистике.

С ним в контрасте Рцы: которого переделав Бог - плюнул от отвращения, и отошел. И с тех пор Рцы все бегает за Богом, все томится по Боге, и говорит лучшие молитвы, какие знает мир (в себе, в душе).

Увы: литературно это почти ни в чем не выразилось. Он писал только об еде, о Россини и иногда об отцах Церкви. Теперь, бедный, умолк.

* * *

Что такое литературная душа?

Это Гамлет.

Это холод и пустота.

(укладываясь спать).

* * *

31 октября.

Мне не было бы так страшно, ни так печально, если бы не ужасы ясновидения. Но я живу как "в Провидении": потому что за годы, за очень долгие годы, - все будущее было открыто ей в каких-то вещих тревогах.

Мы сидели в Кисловодском театре. Давали "Горе от ума". Ни хорошо, ни худо. И в котором-то антракте я обдумывал, нельзя ли склеить статью в "Н. Вр." рублей на 70 (билеты - 6 руб., время - в нужде, довольно жестокой).

- Посмотри, Вася.

Я поднял голову и смотрел на спущенный занавес, изображавший наяд и героев.

- Не там, а выше.

Занавес спускался из арки, и на арке были изображены... должно быть, античные маски.

- Вон там, в углу... Такая ужасная... Когда я буду умирать, у меня будет такое лицо.

Это было искаженное ужасом и отчаянием лицо "трагической маски".

Я захолодел. Губы мои что-то бессильное шептали. И этот ее "внушающий" голос, полный убеждения, пугал меня даже потом, когда я просыпался ночью.

Несколько раз, когда я хотел и предлагал ей отдохнуть в санатории (как было бы спасительно, определили бы при приеме болезнь), она отказывалась в каком-то трепетном страхе: как забившаяся в угол птичка, боящаяся оставить этот угол.

И все подозрительность. И все испуг. - "Вы хотите остаться без меня одни" (для дурного, легкомысленного). "Вы хотите отвязаться от меня"...

Я переставал говорить.

"- Как страшно... Мне тогда представляется, что меня везут в сумасшедший дом. И спущены занавески".

И она холодела. И я холодел. Центр ужаса находился, был в "спущенных занавесках".

А "занавески" в душе ее и в самом деле спускались. Она атомически, разрушительно отделялась от мира.