Булат Окуджава - Свидание с Бонапартом

- А тебе, Тимоша, не мешает, что Лиза не произносит твердое "л"? почемуто спросила я с глупой улыбкой.

- Притащива водку к вуже, повожива ее на водную гвадь, усевась, замахава весвами и попвыва? - засмеялся он.

Все было вот таким трогательным и райским, я помню. И я сладко спала. Может быть, сказалась усталость предшествующих лет, а может быть, это наше всегдашнее нежелание признавать возможность неминуемой грозы, чтобы всетаки жить, ежели это нам выпало, а не сходить с ума?

- Теперь моя жизнь очень заполнена, - сказал он, - вопервых, я понимаю, что без труда не вытащить... а вовторых, я жду, надеюсь, скучаю, восхищаюсь... Чего же более? - И покраснел, а глаза отливали печалью.

Но при этих словах Варвара размякала, становилась добрее и думала, как все мы, что если мы и были прекрасней, чем наши дети, то они будут счастливее. Солнечная погода всегда чревата грозой, уж этогото забывать не следует. Но они позабыли. Так время от времени ей напоминала о превратностях фигура генерала Опочинина, возникающая вдали под окнами, за стволами дерев, на горизонте, на пустынной деревенской улице, припадающая на липовую ногу, повергающая ее в обмороки, доводящая до тошноты, до пронзительного тоненького крика о помощи... Но это случалось не часто, а так в основном все складывалось прилично. А тут ее еще обволокло спокойствие иного рода.

В том же шестнадцатом, а может, и в восемнадцатом Тимоша однажды укатил на Украину знакомиться с "замечательным человеком" и пробыл там с неделю. Так как Варвара была для него сестрой милосердной и его поверенной, он, воротившись из поездки, сразу же заехал к ней. Был растерян и удручен. Долго молчал и глядел в сторону.

- У них заговор, - сказал хрипло. - Они все военные заговорщики. Смерть и разрушение...

Варвара снова припомнила все слышанные ею случайные летающие слова об этом "замечательном человеке", о полковнике с холодной и неотвратимой немецкой фамилией, вокруг которого теперь раздавалось жужжание Тимошиных единоверцев.

- А ежели разбудят Пугача? - спросила она, посмеиваясь.

- Какой там Пугач! - удивился он. - Они сами, все сами... Боюсь, что застольные беседы кончились... Это военный заговор, и они бессильны остановиться - кони понесли... А я, представьте, думал о винокуренном заводе, думал, как Липеньки перестрою и заставлю мужиков и баб, заставлю спать в чистых постелях, а не на печи. Я и им это говорил так, между прочим, моим заговорщикам, и они жалели меня и почитали это юродством... И такое воодушевление было вокруг, такое вдохновение, что за собственное ничтожество хотелось голову разбить о стену, и дед мой, подумал я, тоже, наверное, зажегся бы там, чтобы вместе, всем вместе взлететь в черное августовское небо... - Губы у него задрожали. - Они обсуждали свои намерения и за это поднимали бокалы, их денщики сбивались с ног, подливая им и поднося и выслушивая упреки в нерасторопности, а я думал: легко же благодетельствовать все отечество, понукая собственного мужика.

Он страдал, а Варвара, вздыхая облегченно, принялась было утешать его, но Тимоша неожиданно рассмеялся и сказал:

- Я говорю Кузьме: "Ну вот, Кузьма, представь себе, жизнь переменится, каждый сам будет по себе - и ты и я, и мы и вы, будет рай на земле..." А он прищурился, лукавец, и спрашивает: "А кто же, батюшка, пахать да служить будет? С кого спрашивать?" Я говорю: "Что значит спрашивать? Вон твой отец с Пугачом ходил, жег и казнил..." - "Да рази это рай - жечь, казнить? говорит. - Рай, когда ангелы поють, батюшка..." Я ничего не понял, но водки ему поднес, и философ этот лукавый удалился с малиновым носом.

Он улыбался. Только губы вздрагивали слегка. Больше всего Варвара боялась, что опочининские страсти и чувство долга толкнут его на сумасбродство, она заглянула ему в глаза - в них царило умиротворение.

- А Пряхин? - спросила Варвара.

- Пряхин? - сказал он небрежно. - Выпил водки, спел про князя Багратиона, сказал: "Господа, не пора ли пожалеть Россию, она от крови и так еще не обсохла". Вытер усы и уехал.

- А ты? - спросила Варвара.

- Я? - удивился Тимоша. - Я их всех люблю, обожаю, как братьев. Я?.. Пил с ними... Что я? Поддакивал... Поддакиваю, поддакиваю весь в дрожи, а Акличеев мне кивает из угла, кивает и говорит: "Я понимаю, Игнатьев Тимоша, я тебя понимаю, понимаю, дружок..." И при этом так кивает, так кивает, будто говорит: "Прощай, прощай, не поминай лихом!" Я хотел переломить себя, но Зернов сказал: "Ты, конечно, посвоему прав. Я люблю тебя, Игнатьев, видит бог, через несколько лет ты все поймешь, когда мы встретимся у тебя в Липеньках и потопаем чокаться к Арише. Вот будет парад!.."

Вот вам и парад, весь этот ужас, который произошел теперь, когда все ручейки слились, секреты распахнулись и нет возврата.

А тогда после его слов я глядела в окно и видела за ним пространства, о которых все радели и пеклись, томясь и рискуя, но Варвара тогда подумала не об этом, а о себе и о Лизе и о двух пистолетах, напряженно затаившихся в ореховом ящике. Пространства были там, а она здесь, и она подумала: "Меня пожалейте, меня!" Однако Тимошины слова и его решимость всетаки несколько успокоили ее, и она посмела вздохнуть облегченно.

Да, и вот тогда, вздохнув с облегчением, Варвара проводила Тимошу, помахала ему с антресолей, видела, как за деревьями скрылась его ладная спина, потом долго следила, как он мелькал меж стволов, растаивал в ранних сумерках, в клочьях розового тумана, и вдруг подумала, что, вздумай вновь генерал возникнуть из ничего, из горьких воспоминаний, из этого самого тумана и направиться к ее дому с искаженным от боли лицом, она на сей раз не грянется бездыханной перед таинственными знаками природы, а будет ждать с терпеливой надеждой...

И тут он и впрямь вышел изза дерев, прихрамывая на своей деревяшке. На нем был белый долгополый сюртук, без погон, седая непокрытая голова склонена не погенеральски, на круглом лице ни боли, ни ожесточения...

- Дуня!.. - успела я крикнуть.

...И вот так всякий раз, а после невразумительный разговор с девкой, напуганной не меньше меня, и из этого разговора я так и не могу уяснить: больна я или это какойто знак?

- Тыто чего трясешься? Небось он не к тебе шел, а ко мне...

- А чего им ходитьто? - хнычет она. - Лежали бы себе...

Она подает мне нюхательную соль и смотрит на меня так, будто я успела уже пообщаться с призраком и связана с ним тайным сговором и ей уже не под силу разгадка наших шашней, но это все притворство.

- Дура ты всетаки, - говорю я, - ступай, ступай вон.

...Шутка ли вспоминать все это теперь, когда тебе под пятьдесят и из зеркала глядит на тебя чудовищная старушечья маска, еще живая, еще пытающаяся выглядеть пристойно, с большими пустыми глазами, в которых и осталась, может быть, лишь крохотная толика свечения, чтобы подбодрить Лизу. Я не виновата перед нею. Все произошло по воле Божьей. Когда в минувшем декабре докатились вести о петербургском ужасе, я в первое мгновение подумала, что нас ждет самое худшее, но это предположение тотчас и погасло, потому что все это не могло иметь к нам никакого отношения, ведь правда, Тимоша? Эти слишком давние съезды и споры и всякие кровожадные перспективы, ведь это все было отвергнуто, не так ли? Уж что они там все воображали, твои бывшие компаньоны, это было для нас тайной, пока ты возился с винокуренными делами и с участием глядел на своих холопов, а у нас с Лизой все както счастливо устраивалось... Кто теперь спросит за юношеские фантазии, за кратковременный порыв, если ты в калужском уединении, а это они с пистолетами, позабыв о тебе, собираются на такой безнадежный праздник?.. Они сами выбирали, что им было по сердцу, а ты этого не хотел... Глупости все это, трагические глупости, горячность и самонадеянность...