Валерий Фрид - 58 с половиной или записки лагерного придурка

-- Товарищ Щанова, что у вас может быть общего с заключенным?

-- Так ведь он не заключенный, он освободился.

-- Ну, вы же понимаете, что мы имеем в виду.

-- Нет, не понимаю.

-- Смотри, положишь комсомольский билет!..

Аля вытащила билет из сумки, молча положила на стол и ушла.

Человек!..В старые времена этот номер не сошел бы ей с рук, а в хрущевские -- проглотили и утерлись, даже с работы не выгнали. Красивая была женщина; мы огорчились, когда -- уже в Москве -- они с Яшкой разошлись.

Но самая романтическая история была у третьей пары из тех, с кем мы пировали в тот вечер.

Алеша Арцыбушев все восемь лет, что сидел, писал письма своей любимой девушке Варе. И ни на одно не получил ответа: его послания не доходили. Варины родители (приемные, кстати) и раньше не одобряли Варин выбор, а после Алешиного ареста и подавно. Все его письма они перехватывали, а девушке объясняли, что его или нет в живых, или он и думать про нее забыл -- лагерь ведь!.. Они даже нашли Варе подходящего жениха. После долгих уговоров она, к их радости, согласилась выйти замуж.

Лагерные товарищи тоже убеждали Алешу, что Варя его забыла. Но он, сам человек страстный и верный, Варю знал и никого не слушал. И уже в Инте, выйдя на вечное поселение, он сделал еще одну попытку.

В Москву уезжал знакомый блатарь, чем-то обязанный Арцыбушеву -- тот в лагере работал фельдшером. Алексей написал Варе письмо, а гонцу дал устную инструкцию. Пойти по такому-то адресу. Если дверь откроет она сама -- отдать письмо. Если не она -- извиниться и уйти.

Дверь открыла Варя.

Через неделю, ничего не сказав домашним, она сбежала в Инту. Сбежала от родителей и мужа в чем была -- зимних вещей не взяла, чтоб не вызвать подозрений, и к Алеше приехала в летних туфельках.

Жили они очень счастливо и вскоре родили дочку Мариху. Я помню, как она, двухгодовалая, требовала: "Не гиви Мариха, гиви Маришенька". Мы часто заходили в их интинское жилище, крохотную комнату, оклеенную изнутри -- и стены, и потолок -- красивыми обоями будто внутренность сундучка. Много лет спустя, бывали у них и в Москве.х) Но в тот первый вечер никто из нас о Москве не помышлял. Мы с Юликом -- как бы это сказать? -- готовились к вечности.

На следующее утро в комендатуре каждому из нас выдали "справку спецпоселенца", взяв предварительно подписку: нам объявлено, что за попытку самовольно покинуть места вечного поселения полагается 20 лет каторги. Каторги, вроде бы, уже не существовало -- но предупреждение звучало грозно. Мы и не рыпались -- поначалу...

Стали жить бесплатными квартирантами у Никулина. Спали вдвоем на деревянной кровати, которую заботливый Васька заранее выменял для нас за литр водки у начальника поверхности Багринцева.

Работа для нас нашлась быстро. Я пошел бухгалтером в ремцех, Юлик -рабочим ОТК на шахту 11/12. Там ему приходилось спускаться под землю и карабкаться по горным выработкам -- карабкаться, потому что пласты на той шахте были крутопадающие. Но на здоровье он тогда не жаловался и даже говорил, что это лучше, чем корпеть целый день над бумагами. Правда, приходилось и ему делать канцелярскую работу: он оформлял документы на отгрузку угля в разные концы страны.

Жизнь в Васькином доме была шумная и довольно беспокойная. Приходила его любовница, веселая дружелюбная бабенка с пятилетней дочкой Валей, приходили его дружки с женами и подругами. Один из них, слесарь Лешка Барков, настойчиво пропагандировал изобретенный им напиток. В граненый стакан -- а пили в Инте исключительно стаканами -- наливалось на два пальца пива. Потом через чистый носовой платок по стенке осторожно спускалась такая же порция плодоягодного вина -- по-местному, "подло-выгодного", Оставшийся объем заполнялся, также через платок, водкой или спиртомректификатом. Эту гремучую смесь изобретатель называл "хоккей Инта" -- трудное слово коктейль ему не давалось. Три слоя не смешивались и на просвет смотрелись, как триколор какой-нибудь южно-американской республики. И выпивались очень легко, залпом: водка, вино и напоследок -- пиво.Ощущение, будто выпил стакан пива. Но, как известно, ощущения нас обманывают.

Юлик после первой же пробы убедился в этом. Он глотал стакан за стаканом, чтоб не отстать от компании -- а надо было идти на работу в ночную смену Оделся, пошел.

-- Видали твоего кирюху. Хорош, -- сообщили мне утром вернувшиеся со смены шахтеры.

Куда Юлик отправил в ту ночь пять вагонов угля, он вспомнить не мог до конца жизни. Возможно, они и по сей день блуждают по России, тычутся по разным адресам...

В нашем жилище время от времени появлялись новые простыни и наволочки -чистые, но явно не из магазина. Тайну их происхождения я узнал случайно. Мы с Васькой ехали поздно вечером на воробьевской пролетке. Вдруг он натянул вожжи, сунул их мне и, соскочив с козел, нырнул в темень. Прямо как в о.генриевском рассказе про ограбление поезда:"Полковник, подержите лошадей". Поезда Васька не грабил; он был, оказывается, "голубятником" -- так называются воры, крадущие белье, вывешенное для просушки. В тот раз его добычей стал небольшой ковер.

Мораль читать нашему гостеприимному хозяину мы не стали, хотя и призадумались, не съехать ли нам с квартиры. Мы принимали его таким, как есть. А товарищем он был надежным. И по-своему тонким человеком -подчеркиваю: по-своему. Расскажу, чем кончилась история с краденым кобелем.

По настоянию Васькиной любовницы его переселили в конуру возле дома. Характер его от этого не улучшился: пес сохранил ненависть ко всем, на ком не было красных погон. Выскакивал из будки и молча кидался на прохожих; спасибо, цепь была крепкая...Васька очень им гордился.

Но один из напуганных вернулся с длинным дрыном и, не подходя близко, жестоко избил собаку. Бил так долго, что "сломал" ее -- как ломают хищников жестокие дрессировщики. И кобель перестал кидаться на людей; теперь при виде любого прохожего он с жалобным воем залезал в свою конуру. Из свирепого сильного зверя превратился в "тварь дрожащую"... Этого Никулин вынести не мог. Взял топор и зарубил своего любимца -- из тех же соображений, что и Вождь, убивший Мак-Мерфи, героя "Гнезда кукушки".

Много лет спустя, когда мы жили уже в Москве, из Инты нам написали: Никулин снова сел -- за драку, ненадолго. Мы отправили ему в лагерь посылку и велели: будешь ехать через Москву -- приходи к нам! В ответном письме он поблагодарил за бердыч, а от приглашения отказался. Написал:"Увидимся на вокзале" -- считал, что в нашей новой жизни он нам не компания. Зря считал, нашим московским друзьям он бы понравился... Так и не увиделись.

В 54 году подошли к концу срока у очень многих. А многие и не досидели "до звонка" -- их выпустили микояновские тройки.хх) Минлага бериевская амнистия 53-го года почти не коснулась: уголовников у нас можно было по пальцам пересчитать. Мы только по наслышке знали о том ужасе, который нагнали на мирное население российских городов воры и бандиты, выпущенные на волю Лаврентием Павловичем. Их так и называли -- "бериевцы". После того, как с Берией разделались, пошла молва: он эту публику выпустил с умыслом, хотел создать из них лейб-гвардию. Уверен, что это обычный чекистский вымысел, "деза".