Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

— Папа, прости его! Высѣки лучше меня! Я все равно когда-нибудь провинюсь!

Ребенокъ упалъ безъ чувствъ. Описанный случай имѣлъ потрясающее вліяніе не только на мальчика, но и на его родителей. Они неожиданно узнали о впечатлительности сына и рѣшили его отдать въ кадетскій корпусъ, чтобы передѣлать бабью натуру. Въ корпусѣ Топтыгинъ пробылъ десять лѣтъ. Въ первые годы онъ никакъ не могъ привыкнуть къ заведенію; къ товарищамъ не лѣзъ, но изрѣдка подходилъ ко мнѣ и говорилъ:

— Пойдемъ болтать о деревнѣ.

Видимо, деревня, со всею ея обстановкой, съ ея радостями и горемъ, глубоко засѣла въ юношѣ. Мы садились на одномъ изъ дубовыхъ дивановъ въ рекреаціонномъ залѣ, и я начиналъ припоминать эпизоды своего дѣтства. Степа молчалъ. Я уставалъ говорить и обращался, наконецъ, къ нему:

— Что же ты звалъ меня бесѣдовать о деревнѣ, а самъ — ни слова?

Топтыгинъ поднималъ сѣрые глаза и задумчиво произносилъ:

— Не мѣшай. Я сижу подъ кустами, близъ рѣчки, и слышу, какъ кричитъ коростель. Удивительно, замѣчательная птица!

Но, вотъ, вблизи насъ раздается шумъ, и два кадетика сцѣпились между собою. Одинъ изъ нихъ лежалъ внизу, а другой насѣлъ на него и безъ милосердія тузилъ своего врага. Топтыгинъ забылъ завѣтныя мечты и кинулся къ сильнѣйшему противнику.

— Меня бей, а его оставь! И здоровою рукой онъ откидывалъ забіяку въ сторону.

Нечего и говорить, что кадеты любили молчаливаго Топтыгина и считали его лучшимъ товарищемъ. Одинъ фактъ сдѣлалъ его даже героемъ среди насъ. Дежурный офицеръ Исаковъ, отличавшійся мелкими придирками къ воспитанникамъ, возстановилъ противъ себя всю роту. Мы рѣшились его проучить и, однажды ночью, закутанные въ простыни, учинили дьявольскую пляску вокругъ спавшаго на дежурствѣ офицера. Онъ пугливо вскочилъ съ дивана, бросился ловить шалуновъ, но въ спальнѣ царила тьма. Лампы были нами потушены. На другой день въ роту явился директоръ и потребовалъ, чтобы виновные вышли впередъ. Рота не шевелилась. Генералъ выхватилъ изъ фронта перваго попавшагося юношу, которымъ оказался Топтыгинъ. Ему приказали назвать виновныхъ. Топтыгинъ молчалъ. Принесли розогъ и кадета жестоко высѣкли. Онъ не издалъ ни звука, и преступники не были выданы. Съ замираніемъ сердца мы, слѣдившіе за экзекуціей, какъ одинъ человѣкъ, послѣ нея бросились къ бѣдному, едва стоявшему на ногахъ, товарищу. Мы цѣловали его и гордились его желѣзною твердостью.

Степа не обладалъ блестящими способностями. Учился онъ ровно и въ 1858 году былъ выпущенъ офицеромъ въ артиллерію. Тутъ начинается его новая и оригинальная жизнь. Въ ту добрую эпоху вся артиллерія состояла почти изъ дворянъ, сплоченныхъ между собою одинаковостью происхожденія, воспитанія, привычекъ. Топтыгину, поэтому, хорошо жилось между офицерами, но онъ былъ съ ними сдержанъ, какъ и съ кадетами. Женщинами онъ не увлекался, или, лучше сказать, боялся ихъ. Онъ говаривалъ:

— Богъ съ ними! Я какъ привяжусь, такъ и не отвяжусь. А можетъ попасть и дурная. Нѣтъ, лучше ихъ остерегаться.

Въ началѣ Польской кампаніи 1863 года, батарея, въ которой служилъ Топтыгинъ, стояла въ Радомской губерніи. Степанъ Спиридоновичъ, находившійся уже въ чинѣ поручика, жилъ въ одной изъ грязныхъ польско-жидовскихъ деревушекъ. Пріятнымъ собесѣдникомъ его, кромѣ товарищей, былъ мѣстный ксендзъ, человѣкъ тихій, искательный, но начитанный. Никогда онъ не высказывалъ своихъ завѣтныхъ идей и всякую фразу кончалъ словами:

— На все воля Божія!

Въ роковую ночь общаго возстанія Топтыгинъ сидѣлъ въ квартирѣ ксендза и мирно бесѣдовалъ съ нимъ о томъ, что всѣ христіанскія исповѣданія, рано или поздно, а должны образовать единую церковь.

— Всѣ люди — братья, объяснялъ ксендзъ, — а поляки и русскіе, кромѣ того, принадлежатъ къ великому славянскому племени. Сама исторія и географическія условія ихъ связали другъ съ другомъ.

Послышался набатъ. Унылые звуки раздавались мѣрно и зловѣще отзывались въ сердцахъ собесѣдниковъ. Они вскочили. Молодой поручикъ произнесъ: «кажется, пожаръ»! И взялъ со стола фуражку, направляясь къ двери. Ксендзъ неожиданно перегородилъ ему дорогу, схватилъ за руку и таинственно шепталъ:

— Погодите, еще мигъ не наступилъ.

За окнами царила тьма; какой-то неопредѣленный гулъ приближался къ дому. Вотъ стали на улицѣ мелькать свѣтлыя точки, точно искры отъ летящей чугунки. Темные силуэты забѣгали по окнамъ дома. И вдругъ, среди царящей тишины зимней ночи, пронесся громовый крикъ:

— Еще польска не згинела! Смерть москалямъ!

Глаза ксендза торжественно блестѣли. Исчезла съ лица дружеская улыбка. Онъ простеръ руки къ небу и дико закричалъ:

— Да свершится воля Божія! За ойчизну! Умри, москаль!

Раздался выстрѣлъ. Пуля пролетѣла надъ правымъ ухомъ Топтыгина, отхвативъ кончикъ. Кровь окрасила щеку и погонъ довѣрчивой жертвы. Тѣмъ не менѣе, русскій поручикъ сохранилъ присутствіе духа. Онъ сбилъ съ ногъ своего бывшаго пріятеля, выхватилъ револьверъ изъ кобуры и сказалъ:

— Да здравствуетъ Русь! Я сохраняю вамъ жизнь, чтобы вы убѣдились въ непобѣдимости моей великой родины!

Топтыгинъ выбѣжалъ изъ предательскаго дома и направился къ своей батареѣ, нисколько не смущаясь врагами, толпившимися на улицахъ пробужденнаго мѣстечка.

Смутное время переживала тогда Россія. Освобожденіе крестьянъ только что совершилось. Наша либеральная партія требовала дальнѣйшихъ коренныхъ реформъ и въ польскомъ возстаніи видѣла помощника своимъ дерзкимъ надеждамъ. Герценъ открыто писалъ за поляковъ, а Бакунинъ въ Швеціи формировалъ баталіонъ изъ международныхъ отщепенцевъ для борьбы съ своимъ отечествомъ. Эти люди, охваченные отвлеченными доктринами о свободѣ, утратили ясное понятіе чувствъ патріотизма. Имъ бы слѣдовало учиться послѣднему у поляковъ. Во всѣхъ обстоятельствахъ жизни, при разности своихъ убѣжденій, они остаются вѣрными своей родинѣ. У насъ за Герценомъ и Бакунинымъ поднялись вожаки радикальнаго направленія литературы. Были случаи, что, начитавшись ихъ, наша молодежь безъ стыда отправлялась въ ряды повстанцевъ. Есть указанія, что въ графа Лидерса въ Варшавѣ стрѣлялъ русскій офицеръ Ф., товарищъ по корпусу Степана Спиридоновича. Этотъ Ф. былъ продуктъ тѣхъ воспитательныхъ идей, которыя насаждалъ среди кадетъ, въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, подпоручикъ Ларіоновъ, упоминаемый мною въ «Запискахъ о прошломъ». [1] См. «Записки о прошломъ». Глава II. Русское Обозрѣніе, іюнь, 1893 г. Ф. былъ другомъ Ларіонова. Роковая судьба свела его съ Топтыгинымъ на полѣ битвы. Недалеко отъ того мѣстечка, въ которомъ жилъ Степанъ Спиридоновичъ, находился лѣсъ, обильный болотами. Въ него забралась польская банда. Въ мѣстечкѣ стояла батарея и одна рота какого-то пѣхотнаго баталіона. Поляки отлично знали приведенныя обстоятельства и открыли по мѣстечку пальбу. Ихъ банда имѣла тысячу человѣкъ, эскадронъ конницы и десять пушекъ. Уже около часа наша батарея выдерживала неровную перестрѣлку. Поручикъ Топтыгинъ, дѣйствовавшій съ своимъ орудіемъ съ холма, прикрытаго деревьями, радовался, какъ ребенокъ, мѣткому выстрѣлу и кричалъ наводному фейерверкеру: