Джеймс Барри - Белая птичка. Роман

В одну из ночей муж Мэри в одиночестве бродил по улице. Он не в силах был помочь нянюшке, которой стоило справиться со схватками самой. Мужчине в этот великий час в доме нет места. Долой самолюбивого, нечуткого мужчину – это час женщины.

И тот, понурив голову, вышел, всё так же преданно любящий.

Разве он был когда-нибудь неласков с женой – он бы не простил себе подобного. Его в эту ночь не должна мучить совесть. Даже если он и делал что-то не так, впредь он постарается быть лучше, нежнее.

Я уверен, что бедняжка, если бы могла, непременно подошла бы к окну и дала бы понять, что единственный Ваш грех по отношению к ней давно забыт. Она бы утешила Вас улыбкой, может быть даже последней, на память о ней.

Но это было возможно ещё вчера, сегодня ей уже не до улыбок, и он бродит по улице с мыслями о ней, а она о нём уже и не думает. В этот великий час мужчина для женщины становится второстепенным – и супружеская любовь в эти минуты уходит на второй план.

А он всё бродил по тёмной улице вдоль и поперёк, и в моём воображении мелькало, что на первом плане в его мыслях была Мэри А***.

Мне вспомнилось утро на другой день после того, как я навестил их домишко, когда хозяин пообещал мне снять ненавистную доску с объявлением, но я не сомневался, что Мэри справилась бы с этим и сама, без помощи плотника. И точно – утром, проходя мимо их домишка, заметил, как хозяйка стоя на стуле, поставленном на скамейку, колотила молотком по доске, а сорвавшуюся тут же доску она в сердцах пнула ногой.

После чего хозяин караулил почтальона, наверное, ждал важное письмо о своей картине. Художник высматривал почтальона с напряжением не то террориста, не то ангела-хранителя, но так и не спросил первым, нет ли для него письма, и только когда что-то падало в их почтовый ящик, неизбежно хватал и тут же вскрывал депешу, и если на лице его читался отказ, жена, наблюдавшая за ним из окна, в отчаяньи прижимая руки к груди. Но если письмо было с доброй вестью, оба летели из своего домишка в сторону мясной лавки. То ещё зрелище. Летними вечерами я любовался в открытое окно, как она играла для него на фортепьяно и пела. Бывало, что лишь одной рукой, другую протягивая мужу – обстановка безумного счастья и сплошной романтики. Мэри смеялась до тех пор, пока и на лице мужа не вспыхивала улыбка, но уверен, что и всплакнуть могла над страницами печальной книжки.

Так смеясь, плача и вздыхая, нянюшка превращалась лучезарную, загадочную леди. Наверное, мужчина скорее свыкается с великим превращением, а то и совсем забывает то время, когда девичьи глаза сияли по-детски.

И я пытаюсь угадать, о чём думал её молодой муж, бродя по ночной улике: «Если бы не эта малость, они по-прежнему бы беззаботно гуляли вместе, а она бы болтала без умолку так, что кого угодно ввела бы в ступор».

Бедный муж – его жене сейчас не до него и не до их великой любви, если она останется жива, всё будет по-прежнему, но если не выживет, то покинет этот свет радостно. В одно единое мгновенье всегда встречаются жизнь со смертью и ребёнок с матерью, когда одна становится на якорь, а другой поднимает свой парус, оба звонко приветствуют друг друга, после чего их пути расходятся.

И что же дальше?

По-моему, если и есть души, которые до конца не могут покинуть земной мир, то это лишь души матерей умерших при родах – они не могут оставить своих детей, только они и заставляют их вернуться на землю. Денно и нощно они просачиваются в знакомые комнаты: « Ну как ты, мой малыш?» Дитя поначалу пугает незнакомое лицо, но тихий шёпот матери едва слышен. Матери склоняются над колыбельками, прислушиваясь к детскому дыханию, поправляют одеяльца, проверяют ящики комодов – хватит ли пелёнок – всё надо знать.

Печальнее всего, что эти тени так и не узнают своих детей, надеясь увидеть их такими, какими запомнили в час расставания, растерянно бродят по комнатам и ненавидят тех подросших мальчиков, в которых превратились их малыши. Бедные тени, не способные причинить зла. Именно такие призраки и рыдают и стонут в старинных особняках Лондона, и как только люди не напрягают свою фантазию, чтобы объяснить столь простое явление. Я знал одного малого, который после долгих странствий вернулся в родной дом лишь переночевать. Сидя в кресле перед камином, он мало помалу стал замечать тень женщины, которая время от времени проскальзывала в приоткрытую дверь и, с ненавистью взглянув на него, сразу исчезла. В этом доме творилось что-то странное – то окна открывались сами собой, то полог над кроватью вспыхнул, то провалилась ступенька лестницы, потом кто-то злобно задвинул заслонку старого колодца в коридоре, и когда бедолаге в конце концов стало не по себе, кто-то перепутал лекарства, что и привело к его гибели. Тени матери и невдомёк было, что этот поседевший пришелец и есть её родной сын, за которого она переживала.

Мы неверно представляем себе приведения. Им меньше всего интересны в нашем мире их несбывшиеся желания или планы мести. Они пугаются нас гораздо больше, чем мы их.

Но вот на улицах стали гаснуть фонари, и осталось светящимся лишь окошко маленького домишки. Уже не помню, кто из нас с художником первым подошёл навстречу, но наши шаги, отражаясь эхом, маршировали в такт друг другу. Мне совсем не хотелось лгать художнику, но надо было как-то объяснить моё появление ночью на этой улочке, и я кое-как пояснил это парой слов, но тот услышал их вскользь, потому что напряжённо прислушивался к иным звукам. Так или иначе, но ему почему-то показалось, что и меня выгнали на улицу по той же самой причине, что и его. И я не стал разочаровывать бедного художника. В конце концов, причина не имела значения, но так естественно нас роднила. Мы болтали о всякой всячине, об успехе в жизни. Для меня честолюбие давно стало частью ушедшей молодости, до которой пришлось бы долго мчаться на поезде, но художник до вчерашнего дня ещё был честолюбив.

– Боже мой! – вздрогнул он, когда башенные часы пробили без четверти, потом час, потом два, – Так который же час?

– Двадцать минут третьего.

– А теперь?

– Тоже.

Я спросил его о семье – родных у него не осталось. Но тут же признался, что у их маленькой семьи есть один друг, и принялся несвязно рассказывать о письме, о кукольном домике и о каком-то незнакомце, который купил его картину. Я с трудом улавливал суть его рассказа:

– Жена уверена, что это один и тот же человек и уверяет, что тот обязательно даст о себе знать, если с ней случится самое страшное. Тут его голос почти сел, – Она просила меня передать ему своё благословение, если вдруг она умрёт, когда я его всё-таки найду.