Дара Преображенская - Золотошвейка

А тут письмецо из Петербурга от сестрицы Дуни пришло. Прослышала Дуня про Машенькино рукоделие, приглашала к себе погостить.

«В моей мастерской ей и работа будет и жизнь увидит», – писала. «Хаживают ко мне придворные дамы, сказывают государыня-де Елисавета Петровна очень уж рукоделие любит. Да поглядит Машенька на Петербург, на то, как жизнь изменилась. Не век же ей в захолустье пропадать. Как-никак, батюшка наш дворянином был».

Писала о государыне Елисавете, о графе Разумовском, о дворцовых интригах – Петра-де Фёдорыча, сумасброда, на царство готовят; бедная одинокая Екатерина – для неё только сын утешенье.

Прочтя письмо, воспротивилась Полина Ивановна отъезду племянницы. «Город большой, поди разберись, что у людей в головах-то. Вероотступники там. Не отпущу Машеньку, а коли уедет, в монастырь подамся. Не место мне в миру без неё. Анфисе я клятву дала, что пуще матери буду Машеньке».

Андрей Иваныч не стал сестрины доводы слушать, на своём настоял. Да и Маша была не против. Хотелось ей на Петербург посмотреть.

Сдержала слово Полина, ушла в монастырь на сухие хлеба. Обняла Машу, молитву сотворила:

«Ты обо мне вспоминай, Машенька. Я за тебя бога просить буду».

Уговаривала её Маша остаться – напрасно. Собрала Полина кое-какие вещи, Сидора кучера велела довезти до Вырицы, там и след её простыл.

Отец Димитрий (в миру Михайло Иваныч) долго на чашку дул, чтобы чай немного поостыл. В монастыре-то любят чаи распивать, за чаем и разговор ладится. Чувствовал: не очень-то его встретили в Каменке. Совсем для отца Димитрия стало неожиданным, что братец его Андрей старую веру принял, суровым стал, лишний раз не улыбнётся.

Сколько уже воды утекло с тех пор, как покинул Михайло Каменку! Эх, да что там. Всё здесь изменилось, другим стало каким-то, чужим, далёким. Тогда, ведь, деревенька совсем в запустенье пришла, а нынче её и не узнать. Вишь, Андрей-то как хозяйство поднял! Жаль только Фёдора (земля ему пухом), ветры в его голове гуляли, вот и сгубили парня.

Как наяву, отец Димитрий увидел лицо брата.

– А Полюшка где? – отец Димитрий пригубил горячий обжигающий напиток. – Неужто замуж вышла? Полина не из тех, кто в омут головой бросается.

Марфа Тихоновна скривилась:

– Оно и видно, отец Димитрий, что не из тех. Слишком норов у неё крутой, а мужички такового не выносят, им ласковые к сердцу ближе.

– На всё воля Божья. – Отец Димитрий поставил фарфоровую чашку на блюдце, отодвинул. – Слыхал я, что дружбу вы водите с неким отцом Григорием. Что ж сегодня не позвали? Интересно бы побеседовать было.

– Вот Вам всё беседы, да беседы, а угощенье кто же пробовать будет? Кушайте, отец Димитрий: икорка, балычок, огурчики. Редкий гость, всё-таки. Заглядываете-то к нам не часто. Так, больше проездами бываете.

Марфа Тихоновна суетилась вокруг стола, как наседка. Румяная, розовощекая, с густыми чёрными волосами, она напоминала расписную палехскую барыню. Палех славился своими красавицами: что ни девка – загляденье, да, только, как товар. Что внутри – поди догадайся; пальчиком поманит и готов.

– Кушайте, кушайте, родимый. Да я Вам сейчас холодца положу. Сама студила. Раньше этим Полина занималась, а теперь все хозяйство на мне. Ничего, справляюсь. Матрена, да Аграфена у меня в услуженьи. Шибко, правда, ленивы стали, под конец Полина-то перестала за ними приглядывать, совсем распустились.

Отец Димитрий погладил бороду, от угощенья отказался.

– Нельзя мне, матушка. Пост, ведь.

– Да бросьте, посты Вы – никониане все перепутали (антихрист надоумил). Пост-то в другие времена проводят.

Андрей исподлобья взглянул на брата:

– Оттого и не пригласили, что отец Григорий истинной веры, а вы – отступники. Как брата потчую, но не служителя Сатаны.

Отец Димитрий тяжело вздохнул, что уж тут сказать, насчёт веры промолчал: разве изменишь сурового Андрея. Бог с ним, каждый, ведь, по-своему считает, что душе ближе.

Внимательным взглядом осмотрел обстановку. Да, и правда всё здесь изменилось, особенно в столовой горнице, где семья собиралась за трапезами. Вокруг хлопотали девки, бегали туда-сюда, медовый пирог принесли.

– От пирога-то не откажитесь, отец Димитрий, – упрашивала Марфа Тихоновна, сама кусок отрезала, на блюдце положила.

– Не откажусь, голубушка. Лучше, чем в России, пирогов не пекут. А это дочки Ваши, значит?

Отец Димитрий глянул на двух смутившихся девиц в сарафанах. По тем временам ещё обычай бытовал – младшим не вмешиваться в разговоры старших.

– Дочки, значит?

– Да, батюшка. Софья и Катерина. Они у меня умницы.

– А где же младшенькая, Маруся?

Марфа Тихоновна только рукой махнула:

– Чёрт знает, где её носит. Странная она. Никак умом порешилась. Вот и мы в Петербург её отправить хотим. Жизнь посмотреть, авось изменится.

– Дело хорошее. Все сейчас в столицу стремятся.

– Только одна Полина против была, оттого и в скиты подалась.

– А Машенька что с вами за столом не обедает? Очень бы мне с ней пообщаться хотелось, похожа она на матушку нашу покойницу Анну Михайловну.

Отец Димитрий поцеловал тяжёлый крест.

– Коли хочется пообщаться, сейчас устроим. Девка Аграфена её кликнет. Эй, Груня! Поди сюда.

Девка Аграфена выросла перед Марфой Тихоновной, словно из-под земли. Это было худое создание с глуповатым лицом и жиденькой косицей, с вплетенною в неё голубой лентой. Она с любопытством уставилась на гостя в чёрной ризе, видя недовольство своей хозяйки, присмирела.

– Чего Вам?

– Кликни-ка эту ненормальную. Поди опять в своем березняке шатается, – доконает она меня скоро.

– Слушаюсь.

Девка Аграфена исчезла также внезапно, как и появилась.

Марфа Тихоновна поднялась.

– Пойду в погреб спущусь, солонину велю вытащить. Ты Андрей Иваныч, отдохнул бы.

– Успеется.

Выйдя на крыльцо, Марфа Тихоновна фыркнула, покосилась на отца Димитрия через окно.

«Два сапога пара. Всё туда же».

Андрей Иваныч откусил сахар, запил уже остывшим чаем.

– Где сынок?

– Сашка с приказчиком Семёном в лавку отправился товар проверять. Малец-то мне здорово помогает. Машеньку бы замуж выдать, тогда бы всё хорошо.

Пообмяк немного Андрей, как про дочку вспомнил. «Если у Машеньки родной матери нет, так хоть отец любит», – подумал отец Димитрий, – «Знаю, ведь, не больно её отправлять в чужой город хочет. На лице у Ондрюши написано».

– Пойду я, Михайло, велю Семёну нового груза везти: красок, да кистей. Старые-то давно поистерлись, подносы расписывать нечем.

Виновато Андрей Иваныч взглянул на отца Димитрия. Вон он какой – спокойный и терпеливый, а все ж вероотступник, не по христиански молится.

– Прости меня, братец. Совсем не чаял я тебя увидеть; хорошо, что заехал – родные, ведь, мы.