Дара Преображенская - Золотошвейка

– Сейчас.

Марфа Тихоновна к свояченнику подошла:

– Вы её, Михайло Иваныч, больно-то не слушайте. Она не от мира сего, всё в облаках витает, пора бы уж и о серьёзном подумать.

Машенька на дядюшку вопросительно взглянула.

– Иди, Маша. За поднос спасибо. Он в монастырском хозяйстве пригодится, да и я о тебе чаще вспоминать стану.

А сам подумал про себя: «Бедная. При родном отце в доме, словно чужая. Храни тебя Господь от злых людей, Машенька!».

…Накануне перед отъездом ходила Машенька в церковь к отцу Григорию.

– Чего тебе надо, дщерь?

– Напутствие, батюшка. Уезжаю я на яблоневый спас.

– Знаю, знаю. Наклонись-ка ниже.

Отец Григорий наложил руку на покрытую шелковым платком голову, велел крест целовать, а под конец спросил:

– Признайся, дщерь, грешна ли.

– Грешна, батюшка.

– В чем же грех твой?

– Отец Димитрий говорил, что грехи наши в нас живут оттого, что не любим мы себя.

– Никонианин!

Отец Григорий как-то недобро посмотрел на юную прихожанку.

– Грех твой, дщерь, в том, что доверилась вероотступнику. Молись!

Целый час отец Григорий наставлял «грешницу», вразумлял «неверную», рассказывал о происках дьявола.

– Диавол среди нас ходит, в оба смотрит, так и норовит к себе забрать молодых, – говорил отец Григорий. – А непослушных к себе в геенну огненную гонит, чтоб на огне жарить.

Испугалась, Машенька, расплакалась, ночью долго уснуть не могла, сон плохой видела. Будто убегала она от какого-то монстра, дважды вырывалась, затем, монстр превратился сначала в Марфу Тихоновну и заговорил голосом отца Григория: «Диавол среди нас ходит, норовит к себе забрать. В геенну огненную». Затем, исчез куда-то. Проснулась от слов нянюшки:

– Что с тобой, Машенька? Так и дрожишь вся. Неужто прихворнула малость? Собираться, ведь, пора.

Обняла свою подопечную, как родную дочь.

– Жалко мне расставаться с Вами, нянюшка.

– Не бойся, дорогая. Я о тебе не забуду.

Простилась с Сашенькой и отцом, слёзы еле сдерживала, села в запряженную единственной лошадью по кличке Красавка повозку и поехала. Кучер Варфоломей слишком уж быстро гнал.

Просила Машенька остановиться возле церкви послушать колокола, затем, возле речки и березняка. Вошла в березняк, постояла возле деревьев, поклонилась, дальше ехать велела. Варфоломей не стал вопросов задавать – привык он к странностям девчонки, как и все в Каменке, а она, словно бы, и не замечала этого.

В пути на двух заставах остановились. В первый раз – на постой лошадей: сеном красавку накормили, напоили водой; во второй – на ночь, возле костра.

Оказалось, заезжие охотники отдыхали, Варфоломей и напросился. Пустите, дескать, к огоньку; отчего не пустить – садитесь, гостями будите.

Маша сначала боязливо попятилась, да Варфоломей удержал. «Не бойся, Марья Андреевна, люди они хорошие, плохого не сотворят».

Возле затухающего огонька трое сидели: один толстяк, с бритой головой, который всё время новые поленья подбрасывал; другой – старик сухопарый и костлявый, он больше молчал и пил из чашки кипяток; третий – мальчик, лет десяти. В стороне лежало ружьё и связка подстреленной на охоте дичи: три тетерева и две утки. Чуть поодаль, уткнувшись мордой в землю, почти что спала дворняга.

Варфоломей всё больше о житье-бытье рассказывал, охотники новостями делились о том, какие нынче перемены наступили. Бироны, да Минихи не у дел, как только государыня Елисавета Петровна на престол взошла, разогнала их к чёртовой матери. Алешка Разумовский сейчас при ней в генералах-фельдмаршалах ходит, славный он хлопец – из простого народу. В детстве-то в Малороссии стадо пас, а теперь – вишь какой пост занимает.

Кирюшку Разумовского государыня гетманом назначила. Война с пруссаками вот-вот начнётся, Фридрих совсем обнаглел – на российские владения позарился, а канцлер-то Алексей Петрович Бестужев здорово политику ведёт: Лестока и Шетарди выдворил. Охо-хо, вот такие дела.

Толстяк Сенькой назвался, он всё рассказывал, Варфоломей, лишь, вопросы задавал, остальные молчали; Машенька, также, в разговор не встревала.

Маленькие кусочки мяса жарились на вертеле, наподобие шашлыков, старик с желтой, морщинистой кожей, добавлял луку и закусывал.

Толстяк к Машеньке обратился:

– А ты чего, голубушка, не ешь? На вот, попробуй. Сенька, говорят, отличный повар.

Девушка на убитых птиц покосилась.

– Скажите, дяденька, а разве хорошо это в зверей стрелять? Больно, ведь, им тоже.

Сенька полено взял, обмакнул в костёр, направил в лицо Машеньки.

– А ты откуда такая выискалась?

– Каменская я. Андрея Иваныча – купца дочка. Может слыхали?

– Слыхать-то, пожалуй, не слыхал. – Сенька вздохнул. – Зверьё не грех убивать, в нём души нет.

– Неправда. Они всё чувствуют, как люди. В прошлом году наша Красавка соседского мальчишку из проруби вытащила.

Варфоломей закивал, а сам Сеньке подмигивает: не обращай-де внимания на девчонку. В ночи слышалось потрескивание костра, да чавканье жующих.

Уговорил Сенька Машу кваску испить на меду. Ближе к утру уснула. Сенька всё время подходил к девушке, стёганое одеяло поправлял, чтоб не замерзла. «Интересная девчушка», – думал толстяк, – «чудная она».

Не помнила Маша, как в повозке оказалась, как до самого Петербурга доехала. Варфоломей, лишь, на подъезде в бок ткнул: «Вставай, мол, дорогая». Машенька глаза протёрла, зевнула, потянулась малость, глядь, а вокруг людные улицы, переполненные народом, все куда-то спешат, делом заняты, ходят туда-сюда, словно заводные. Мимо рынка проехали, Дуня Ивановна через квартал на Гороховой проживала, там же у неё и мастерская.

Машенька проголодалась, пирожки с капустой взяла, да калач Угличский с изюмом и орешками. Закусила.

Колокола так и звонят весь день, а через небо шпиль Петропавловский виден. Петербург, как на ладони раскинулся.

По улицам прохаживали важные горожане и горожанки в напудренных до невозможного париках, расшитых мундирах со звездами и длинных пышных платьях со шлейфами, каких Машенька даже в мыслях не могла себе вообразить. Изредка стройный людской поток прерывала проезжающая карета какой-нибудь государственной персоны. Встречался и простой народец; женщины в широких длинных сарафанах с платочками, как у Маши, мужички-купцы, с корзинами, наполненными яблоками и капустой. В воздухе чувствовался запах пыли; Машенька, то и дело, несколько раз чихала (в деревне было свежо, не в пример крупному городу).

– Ничего, привыкнешь, – бормотал Варфоломей.

– Неужели это Петербург? – спрашивала Машенька.

– А то. Не нравится?

– Не очень.

Кучер только рукой махал:

– Дело наживное, Маруська.

Где-то совсем рядом слышался стук молотков, плотники трудились над временной резиденцией государыни – Зимним. Тяжело давалась работа, талантливый Растрелли был слишком требовательным. Государыня Елисавета Петровна хотела, чтобы дворец был выстроен в стиле барокко – так-де в Европе строят, так и объяснила итальянскому архитектору.