Дара Преображенская - Золотошвейка

Надела платок, шубку; Акулине сказалась, что ненадолго отлучится, просила Фросю предупредить, чтоб не потеряла. Сама вышла и направилась мимо рынка к деревянным постройкам. Письмо за пазуху спрятала. Любопытно ей стало адресата в глаза увидеть. Тайна какая скрывается в этом? Вспоминались слова дяди Михайлы: «Если возникнут какие трудности, ты не бойся, заходи к нему. Он человек добрый».

Представлялся он Машеньке высоким, плечистым с такими же ясными светлыми глазами, как у Пантелеймона – целителя. Не святой ли он какой?

Вот и решилась в последний раз пойти, авось повезет, если нет, что ж: значит и впрямь адресат не тот. Перед отцом Димитрием не стыдно будет – поручение его-де выполнила.

Рыночная площадь была переполнена. Торговали платками, шалями, кружевом, птицей. От прилавка до прилавка раздавался зычный гомон зазывал: «Пирожки! Румяные, горячие, со свежей начинкой! Только что из печи! Горшки! Самовары! Утюги!», периодически прерываемый окликами предприимчивых армян: «Щащлык. Настоящий щащлык! Жареный! Палчики оближешь!»

Горстка татар в разноцветных халатах толпилась возле прилавка с коврами, другие торговали лукумом и шербетом, а, также, халвой и пряностями.

Под воздействием ароматных запахов, текли слюнки.

Тут же рядом на небольшой площадке был организован кулачный бой и «медвежьи пляски». Лукавый мужичонко в ярко-красной косоворотке дёргал за тяжелую цепь, которая соединялась с шеей «Михайла – потапыча» и вопил: «А ну-ка Мишенька, покажи, как русский мужик водку пьет!»

Мишка во всю старается, а народ за животы держится, хохочет.

«А ну-ка, Мишенька, покажи-ка нам, как девка по воду ходила».

Народ не унимается. Такие представления многих зевак собирали, деньги так рекой и текли. Дивились заморские гости русской забаве, только руками разводили, да смеялись громко-громко.

В рядах торгующих поодиночке прямо на снегу босиком сидели юродивые с протянутыми руками и выли: «Подайте, божьи люди-и! Пощадите! Матушка Елисавета Петровна государыня, благодетельница наша! Подайте копеечку!»

Пройдя рыночную площадь, Машенька углубилась в трущобы, сильнее закуталась в полушубок; морозный ветер закручивал метель, обжигающим холодом поднимал её ввысь высоко над землёй.

От трущоб веяло мраком. Холодные деревянные дома были, казалось, наполнены сыростью, так что обитатели их промёрзли до костей.

Лишь в некоторых домах горела лучина, несмотря на светлое время суток, лаяли собаки.

На слабый стук, дверь открыла маленькая сморщенная старушонка с выбившимися из-под платка спутанными седыми космами волос.

Подслеповатыми, почти ничего не видящими глазами, она долго разглядывала незнакомку в новеньком полушубке. Свеча в её руке дрожала, горячий воск медленно стекал по пальцам, оставляя следы на полу в сенях.

– Кто будешь? – недоверчиво спросила старушка.

– Мария Розанова я. Михайла Иваныча племянницей буду.

– Кого надо? Не ждем мы гостей.

– Хозяина. Я от Михайла Иваныча – письмо передать.

Старушка нахмурилась, хотела что-то еще сказать и дверь захлопнуть. Из глубины донёсся приятный мужской голос:

– Эй, Сергеевна, кто там?

– Девчонка какая-то. Сказывает, от Михайла Иваныча.

– Пусть войдет.

Дверь сильнее распахнулась, и Маша почувствовала себя окруженной необыкновенной обстановкой. На стенах везде были развешаны картины, как в галерее разных форм и размеров. В темноте Машенька не сразу рассмотрела, затем, начала видеть: где-то высвечивались пейзажи, где-то красивые светлые лики с нимбом над головой. Маша подошла к одному из них, постояла, затем, к другому, погладила шершавый холст с белой берёзой.

– Нравится?

– Да.

– А ты проходи-проходи, не стой в сенях-то.

Старушка со свечой куда-то исчезла, и вокруг снова стало темно.

Во второй комнате сидел человек в обтрепанном кресле. Увидев гостью, он предложил ей сесть напротив. В углу топилась печь, было жарко, слышалось потрескивание костра.

Хозяин дома был крепкого телосложения, светловолосый, с большими глазами цвета грецкого ореха. С кресла он не вставал.

Лицо его ничем не отличалось от обычных лиц за исключением большого рта и густой русой бороды. Что-то необыкновенное застыло в его взгляде, что-то, что невозможно выразить словами. Грусть? Мудрость? Или, быть может, всё вместе.

К креслу была прикреплена деревянная подставка с куском глины, которому предстояло оформиться в какую-нибудь фигурку.

На полках уже располагались готовые скульптуры, среди них выделялись бюсты благородных дам, изваяния животных и даже расписанные барышни с коромыслами в цветастых юбках и кокошниках.

– Будем знакомы, Иван я, Груздев. Художник и скульптор, – произнёс хозяин, вытер испачканные руки о тряпицу, протянул Маше правую ладонь.

Маша руку пожала.

– Зови меня просто дядькой Иваном, так привычнее будет.

Иван Груздев глину смял, осторожно рукой разгладил, начал лепить. Маша, лишь, следила за движениями его пальцев, молчала. Постепенно, из бесформенного серого куска получался грациозный лебедь.

Вскоре показалась старушка с подносом, уставленным двумя чашками, с горячим дымящимся чаем и свежими баранками.

Иван гостье чашку подал.

– Угощайся.

Сам баранкой закусил.

– Хавронья сегодня акурат с рынка принесла. Вкуснатища! – языком причмокнул.

Маша губы обожгла, чашку обратно поставила.

– Я письмо к Вам принесла.

Иван письмо взял.

– Ты пей чай-то, простынет.

Маша глоток отхлебнула.

– А Вы отца Димитрия давно знаете?

– Давненько. Вот уж лет десять, если не больше. Совсем я оплошал, едва не повесился, а отец Димитрий сказывал, грех это, убедил меня жить в ладу с собой.

Машенька удивилась – неужели такому сильному с виду, бывает так тяжело?

Иван Груздев покрывало с ног сбросил.

– Парализованный я, видишь. Раньше жил в Угличе, был обычным парнем до тех пор, пока не одолела меня окаянная болезнь, будь она неладна. Отец-то Димитрий разговоры со мной вёл. С тех пор переехал я сюда, в Петербург (дом-то с Хавроньей мне по просьбе его достался). Начал рисовать, затем, и глиной занялся. Она под Вырицей в залежах. Я туда иногда езжу. Я, ведь, для прихода его иконы пишу, – художник вздохнул. – Благодарность – редкая черта.

Маша на стену посмотрела, где как раз икона висела. Наверное, художник недавно закончил работу.

– Кто это, дядька Иван?

– Матерь Скорбящая.

– О чем она скорбит?

– Обо всех несчастных. Много, ведь, на Руси таких.

Иван Груздев вновь за лепку взялся, ноги накрыл.

– Ты племянницею приходишься отцу Димитрию, Маша?

– Да.

– Хочешь, твой портрет сделаю?

– Нет, дядька Иван. Не надо это. Нынче в церкви видела я Целителя Пантелеймона. Вот если б Вы его нарисовали.