Дара Преображенская - Золотошвейка

«Замуж бы пора, – сказывал. – Ничего, женихов в Петербурге много. На такую красавицу с васильковыми глазами ещё больше будет. Елисавета-то Петровна молодых гвардейцев держит».

Пётр Петрович про надвигающуюся войну с Пруссией больше говорил. Фридрих, словно взбесился, а генерал Апраксин и канцлер Бестужев на войне настаивают. Только Елисавета ещё думает, советуется с Алексеем Григорьевичем Разумовским (все же генерал-фельдмаршал он). Разумовский тоже раздумывает, да, видно, Фридрих на переговоры не очень идти хочет! Эх, тяжелые времена нынче предвидятся! Машенька слушала и молчала, ей-то не многое из рассказов дяди понятно было. Главное, чтобы все живые остались, а остальное «припишется».

Веселье у Городиловых случалось, когда Григорий и Артемий приезжали из длительных поездок, тогда многочисленные слуги хлопотать начинали, бегают по дому туда-сюда, на стол накрывают, особенно толстый повар Демьян.

Красноносый, с огромными ручищами Демьян, учился у придворного кашевара-француза «мсье Дебре», который знавал толк в салатах, приправах и супах. Нынче французская кухня в моду входить начла, оттого Демьян новые заморские блюда готовил «из самого дворца».

Бабка Дарья постоянно с Демьяном спорила. «Наша-то русская пища, куда вкуснее и полезнее, чем все эти хранцузские дурачества».

«Ничего ты не понимаешь, старая!» – говорил Демьян, чувствуя острого на язык конкурента в юбке. Поэтому, не выносили они друг друга, за глаза сплетничали. О том весь дом уже знал, только хозяевам всё одно – что Демьянинова стряпня, что Дарьина. Кроме Акулины и бабки Дарьи в доме много слуг обитало, Машенька их редко видела, они в пристрой почти не заходили, разве что полы вымыть, да и то, Фрося сама чаще справлялась.

Нравился Машеньке Петербург. Как только снег первый выпал, народ гулянья на окраине устраивал, в городки играл, в снежки. Строил горки и целые ледяные дворцы с мебелью и изразцами. Каток всегда переполнен был. Машенька с завистью смотрела за тем, как молодёжь резвилась (у самой-то коньков не было, а очень ей хотелось по льду Невы прокатиться). Девушки румяные в пушистых шубках из горностая, парни веселые в тулупчиках и валенках так и норовят позабавиться.

Частенько мимо дворца на санях проезжала, заглядывалась на царские строения, восхищалась мастерством, однако тянуло её что-то к царским покоям, не могла Машенька понять что.

Посещала она храмы православные. Бог-то один, хотя батюшка и к староверью привержен. Приходила помолиться за покойного дядю Фёдора, да вспомнить отца Димитрия – дядю Михайло Иваныча.

Из всех икон выбрала Казанскую Богоматерь, становилась на колени и молитву шептала. И казалось Машеньке, будто Богоматерь понимает её, на молитвы отвечает и успокаивает.

«Не бойся, Машенька. Все хорошо будет, только ты веруй. С верою Я к тебе ближе».

Всматривалась в лик Богородицы, в Её добрые всепроникающие глаза, и казалось ей, что плачет святая.

А ещё подходила к Пантелеймону – целителю, потоки голубого света лились от лика целителя, и Машеньке становилось теплее на душе.

Отец Серафим заметил постоянную прихожанку с васильковыми глазами, разговоры с нею вёл, рассказывал о других святых, которые когда-то пострадали за веру. Машенька слушала, а у самой слёзы из глаз лились.

– Откуда ты такая взялась?

– Из Каменки я. Это под Новгородом. Знаете?

– Нет, дитя. Ты часто сюда заглядываешь.

– А можно я на звонницу подымусь, послушаю, как колокола плачут.

– Они не плачут. Они поют, дитя. Да, поют. Звонарь наш Володимир знает своё дело. Государыня Елисавета Петровна сюда иногда хаживала, молилась и плакала.

– Государыня плакала?

Отец Серафим перекрестился:

– Даже сильным мира сего ничего человеческое не чуждо.

Со звонницы Петербург, как на ладони, виден. У Машеньки едва голова не закружилась от такой высоты.

– Не бойся.

Володимир худой черноволосый парень ловко верёвки в обе руки взял и начал звонить. Дюжина маленьких колокольцев поодиночке не больно-то ладно звучали, Володимир же так умело пальцами дёргал, что каждое звучание к месту приходилось. Машенька даже уши заткнула. А потом большой колокол звонить начал: бом-бом-бом.

– Ну как? – Володимир языком прищёлкнул.

– Красиво. А можно я ещё приду?

– Можно.

Звон разросся на огромное расстояние. С высоты звонницы был виден спешащий в церковь народ.

Снег валил пушистыми хлопьями. За окном погода казалась мрачной, зимняя слякоть разъедала улицы так, что совсем не хотелось выходить. Народ праздновал наступающий 1756 год, орал песни, пьянствовал – так повелось ещё с Петровских времён, и постепенно люди признали это нововведение, хотя не все смогли приспособиться.

Раньше-то наступление нового времени праздновали весной в равноденствие, провожали зиму и жгли соломенное чучело, встречая великую Масленицу. До Масленицы – целых три месяца, тогда бабка Дарья непременно испечет гору блинов и оладьев с вареньем, творогом, курагой, всё это будет роздано нищим и юродивым, лишь бы молились за Городиловское счастье. Тогда народ будет водить хороводы под звуки гармоники и балалайки.

А сейчас – холодно, даже стёкла замерзли, образовав причудливые ледяные узоры.

Маша сидела в своей горнице, вышивала, поглядывала на падающие с неба снежинки. Ей так хотелось порезвиться сейчас, поваляться с Никиткой в снегу, да не время. Из гостиной слышалось жалобное звучание клавесина (Дуня Ивановна играла сонеты). В доме собрались гости – кое-кто из придворных дам и друзей Городиловых, доносились голоса, смех, пахло ароматным ванилем. Видно, Демьян вновь приготовил мороженое по испытанным рецептам «мсье Дебре».

Городиловы частенько устраивали вечера; Пётр Петрович считался видным чиновником при дворе государыни, и нужно было как-то «держать лицо», а Дуня Ивановна к тому же ещё и поставляла новые расшитые долотом мундиры для важных персон, да торговала в лавке вышивкой для дам. Мастерская Дуни славилась на весь Петербург, сама государыня поддерживала жену унтер-офицера – умницу и красавицу.

Звали Машеньку на вечер. Боязно сделалось девушке, отказалась.

– Я, тётенька, лучше по первости с Фросею посижу. А когда чуток привыкну, выйду.

– Дело твоё, – не настаивала Дуня. Только больно людей не чурайся. Вот сошьем мы тебе новое платье по моде, тогда непременно за стол посажу. Закажем у самого придворного портного Вардта.

Маша, лишь, кивала.

Фрося с Никитой спустилась в мастерскую за нитками, а Машенька ждать её осталась у себя. Письма от дядюшки Михайла из рук не выпускала: то положит на стол, то возьмёт. Неужто, отец Димитрий с адресом ошибся? Ходила уже много раз, никто дверей не отворил, словно вымерли все, прочесть же Машенька не решалась (нельзя, ведь, чужое читать).