Дара Преображенская - Золотошвейка

– Ничего, Ондрей, не кори себя. Господь рассудит, чья вера истинная, а чья нет.

Нахмурился Андрей, на падчериц посмотрел:

– Софья, Катерина, идите-ка матери помогите.

– Но батюшка…

– Идите, Михайло Иваныч, небось, не обидится.

Испуганно переглянулись. Нельзя противиться батюшкиной воле, вышли. Проводив их взглядом, Андрей затворил дверь.

– Вот что я скажу тебе, Михайло: настоящая-то вера всегда настоящей останется, хоть ты с ней, что ни делай. А вы – отступники-никониане, на человеков молитесь, но не на Бога-творца. Оно и видно. Человеку поклоняетесь, только признаться стыдитесь. Вот она ваша вера. Помирать буду, но Бога не предам.

Отец Димитрий вновь смолчал, хоть и был не согласен. В монастыре терпению учили, вот и его Господь решил испытать. Что ж, пусть Ондрей при своем останется, а он – по-старому молиться станет.

В монастыре-то многому приходилось учиться. Бывало, диакон Владимир поставит перед собой молодых семинаристов, да заставляет длинные проповеди слушать, аж колени от усталости подкашиваются. Бывало, и на хлебе с водой неделями сидишь, постишься, канон блюдешь. Да что уж сейчас вспоминать – всё бывало.

– Пойду я, пожалуй. Ты, братец, можешь в свою горницу идти, отдохнуть с дороги-то.

Андрей вышел в сени, отец Димитрий один с тяжелыми мыслями остался.

…

Речка та Каменкой зовётся, а неподалеку пруд. Когда-то давно—давно Иван Розанов здесь болото осушал, после него пруд и остался. Летом там утки со своим выводком плавают, да гуси травку щиплют; зимой – как зеркалом, всё льдом затягивается. Рыбы в Каменке немного ловится, больше в притоках и устье Волги. Там, в те времена, генерал—фельдмаршал Пётр Иванович Шувалов – видный делец промысел вёл, да ещё на Балтике с литовцами и шведами торговал.

Рядом с Каменкой березняк раскинулся, словно какой-то маленький островок счастья. Утром, как Солнце взойдет и первые лучики коснутся земли, все в том березняке расцветает: и трава, и ландыши раскрываются, будто приветствуют тебя всем сердцем.

Подойдёшь к молодой берёзке, прикоснешься к ней всем телом, обнимешь и чувствуешь, как отвечает на твои объятья она, что-то рассказать хочет, да не может. Вслушаешься и слышишь её историю.

Каждую берёзку Машенька знала, даже по именам называть стала. Вон Дуняша, вон – Прасковья – толстый ствол, клонится к земле под тяжестью своих ветвей.

Воробышки, да синицы летают, чирикают, иногда сорока сядет, крыльями махнёт и вновь улетит прочь. Ближе к августу подберёзовики из травы выглядывают с красно-коричневыми шляпками, так и норовят в корзину прыгнуть.

«Прощайте берёзки. Уезжаю я от вас. Мачеха и батюшка отправляют. Прощай и ты, Варварушка. Ещё совсем недавно чуть не погибла ты, бедная. Кто-то решил сок твой весь выпить. Залечила я твою ранку. Кто ж теперь за вами присматривать станет? Осиротеете вы без меня».

Прикоснулась Машенька рукой к шершавой коре, нежно погладила её.

«Прощайте». «Что? Говорите, что ждать меня будете? Тогда я ненадолго уеду, вернусь и снова к вам приду. Знаю, когда встретимся, обрадуетесь вы. Что? Не плачь, Прасковьюшка. Это у меня слёзы на глаза вышли».

Машенька утёрла слезу, прижалась крепче к берёзе. Чу. Крик какой-то слышится. Кажется, девица Груня её кличет; она часто бегает сюда, чтобы её, Машу, к мачехе Марфе Тихоновне позвать.

– Маруся! Машка! Эй! Хозяйка просят.

– Иду!

Ещё раз провела по стволу. «Прощай, Прасковья».

Вышла на полянку.

Сквозь стволы деревьев разглядела силуэт Груни в голубом сарафане. А день-то какой! Речка на солнце искрится, как будто играет. Хочется сильно зажмуриться и броситься в самый омут, а затем, лечь на траву и уснуть блаженным сном.

– Маруська!

– Иду – иду!

Груня раскраснелась, перевела дыхание, пролепетала из последних сил:

– Быстрее, окаянная. Михайло Иваныч приехали из Сергиевой Лавры, видеть хотят.

– Дядя Михайло? Я сейчас.

Пустилась бежать, возле дома шаг замедлила, в горницу спокойно вошла, поклонилась.

– Здравствуйте, отец Димитрий.

– Чтой-то ты меня отцом Димитрием кличешь? Другие у вас Михайлом Иванычем дядюшку твоего зовут.

– Как нравится, так и буду называть Вас, отец Димитрий.

– Ну-ка я посмотрю на тебя хорошенько. Совсем красавицею стала, небось женихов много?, – видя смущение девушки добавил – ну ладно, ладно, садись – дома, ведь ты, не стесняйся. Просьба у меня к тебе одна есть, Машенька.

– Какая просьба?

Отец Димитрий достал из кармана ризы аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги и протянул племяннице.

– Письмецо я набросал одному человеку. Когда-то помог он мне очень советом добрым, а поблагодарить не знаю как. В Петербурге он живёт, здесь и адресок указан. Если возникнут какие трудности, ты не бойся, заходи к нему. Он человек добрый. Я-то отсюда прямиком по делам обители. В Астрахань еду, в Петербург уж не придётся.

Машенька поближе к отцу Димитрию пододвинулась, у самой глаза от любопытства так и сияют. Письмо в сарафан спрятала.

– Ты о чем-то спросить меня хочешь, голубушка?

Да, хочу, дядя Михайло. Скажите, есть ли на самом деле дьявол-искуситель? Нянюшка говорит, что он похож на волосатое чудище и преследует сынок человеческих. Дядя Михайло, так ли это?

Отец Димитрий улыбнулся, похлопал племянницу по плечу:

– Это вам так ваши священники преподносят, чтоб страх в чистых душах посеять. Дьявол-то в нас самих, в людях сидит, сами грешим, а потом на чудище сваливаем. Не любим мы себя, Машенька, оттого и грешим, а, коли, себя полюбишь, так и всех любить будешь. Недаром Иисус говорил ученикам: «Возлюби ближнего своего как себя самого». Аль не этому поучают вас церковные отцы?

– Они по-другому рассуждают. Сказывают, от искусителя подальше держаться надобно.

Отец Димитрий головой покачал:

– Нет, Машенька, в человеке грех, в нём одном. Не любим мы друг друга, оттого и зло творим. Чувствую я, у тебя одной здесь чистое сердце.

Погладил девушку по светлым волосам.

– Сколько годков-то?

– Пятнадцать, дядюшка. Мачеха говорит замуж бы пора.

– Ничего, успеется. А ты чего не ешь? Небось, ещё не обедала. Садись.

– Нет, дядюшка, не хочется мне что-то. Вы – добрый.

Подошла к печке, взяла расписанный поднос. Посмотрела. Там ромашки красовались – сама рисовала.

– Возьмите. Это Вам на память от меня. Тётя Полина его очень берегла.

Глянул на художество отец Димитрий. Снова улыбнулся.

– Смотри-ка, ромашки-то, как живые. Твоя работа?

Маша кивнула.

– Я ещё и золотыми нитями по полотну шью. Меня мастерицы с мануфактуры обучили.

– Ну хватит тебе хвастать-то. Постыдилась – бы, – в дверях показалась Марфа Тихоновна, нахмурилась.

– Иди-ка лучше в погреб, Груне помоги грибы таскать. Софья-то с Катериной из-за мигрени не могут.