Перси Биши Шелли - Цастроцци. Перевод Александра Волкова

Утомленные кони с трудом выдерживали свою преступную ношу. Никто из всадников не промолвил ни слова с тех пор, как они оставили сосны позади.

Конь Бернардо, изнуренный непомерной усталостью, рухнул на землю; конь Цастроцци был едва ли в лучшем состоянии. Они остановились.

– Что ж, – воскликнул Цастроцци, – должны ли мы оставить поиски? О, боюсь, что должны; наши кони не могут двигаться далее – проклятые кони! Но продолжим наш путь пешком. Верецци не скроется от меня – ничто теперь не задержит довершения моей мести!

Пока Цастроцци говорил, его глаза пылали нетерпеливым мщением; стремительными шагами он направился к югу пустоши.

День медленно занимался; усилия злодея отыскать Верецци по-прежнему оставались тщетными. Голод, жажда и усталость, словно бы войдя в сговор, вынудили их прекратить погоню; время от времени они ложились на каменистую почву.

– Не самое удобное ложе, синьор, – пробормотал Уго.

Цастроцци, чьи мысли были всецело сосредоточены на возмездии, не расслышал его, но, вновь ободренный неуемным мщением, оторвался от земного лона и, бормоча проклятия безвинному предмету своей ненависти, устремился вперед. День проносился, подобно утру и предыдущей ночи. Они едва утоляли голод дикими ягодами, росшими среди кустов вереска; но жажда лишь распалялась, когда они пили из солоноватых водоемов, встречавшихся им по пути. Вдруг вдалеке они заметили рощу.

– Возможно, там скрывается Верецци – день жарок, а ему, должно быть, хочется отдохнуть, как и нам, – сказал Бернардо.

– Верно, – отозвался Цастроцци, и они направились к роще. Они скоро добрались до ее опушки; то была не роща, а бескрайний лес, простиравшийся на юг до самого Шауффхаузена. Они вступили в него.

Над их головами возвышались громадные деревья, сдерживавшие полуденный зной; мшистые ложбинки между = корней приглашали к отдыху. Но Цастроцци, обращая мало внимания на столь прекрасное зрелище, торопливо оглядывал каждую впадину, которая могла бы послужить укрытием для Верецци.

Тщетны были все его поиски, бесплодны были его старания; однако же он не прекращал их, хотя, ослабнув от голода и утомившись от усилий, едва не падал на травяной покров. Рассудок его был выше телесных тягот, ибо, ободряемый мщением, не ведал усталости.

Уго и Бернардо, изнемогая от непомерной усталости, какими бы сильными ни были эти душегубы, в беспамятстве валились на землю.

Солнце клонилось к закату; наконец оно скрылось за горами на западе, и последний его отблеск позолотил маковки деревьев. Вечерние сумерки быстро сгустились.

Цастроцци присел на гниющий ствол упавшего дуба.

Небеса были ясны; синеющий эфир усеивали бесчисленные мириады звезд; вершины величественных деревьев печально колыхались от ночного ветра, в то время как лунный луч проникал порой сквозь их сплетенные ветви, отбрасывая смутные отсветы на темное мелколесье.

Уго и Бернардо, охваченные непреодолимым оцепенением, опустились на росистую траву.

Зрелище столь прекрасное, зрелище столь близкое всякому, кто может с отрадой размышлять о своей минувшей жизни и с восторгом невинности заглядывать в грядущее, плохо согласовалось со свирепой душой Цастроцци, который, волнуемый то мщением, то мучительным раскаянием или противоборствующими страстями, не был способен ни почерпать отраду в минувшем, ни предвидеть счастья в грядущем.

Несколько времени Цастроцци просидел, погруженный в терзавшие душу раздумья; и хотя совесть на краткий срок отразила его прежнюю жизнь в видениях ужаса, его сердце вновь ожесточилось яростным мщением; распаленный образами неутолимого возмездия, он поспешно поднялся и, разбудив Уго и Бернардо, продолжил путь.

Ночь была тихой и ясной; лазоревое сияние искристого небосвода не омрачалось ни единым облачком, безмятежность атмосферы не нарушал ни единый ветерок.

Цастроцци, Уго и Бернардо продвигались далее в лес. Они не вкушали пищи, помимо диких лесных ягод, и желали добраться до какой-нибудь хижины, где могли бы восстановить силы. Некоторое время властвовала глубокая тишина, не нарушаемая ничем.

– Что это? – воскликнул Цастроцци, указывая на большое великолепное здание, зубчатые стены которого показались над высокими деревьями. Оно было выстроено в готическом стиле и выглядело обитаемым.

Стрельчатые окна здания величественно устремлялись ввысь; чистый лунный свет серебрил их решетчатые узоры, являя разительную противоположность мрачному сумраку сводов. Вперед выдавался массивный портик; они направились к нему, и Цастроцци попытался открыть двери.

Внимание Цастроцци привлекла раскрытая створка одного из окон.

– Войдем здесь, – сказал он.

Войдя, они оказались в огромной гостиной с множеством окон. Внутри все было обставлено с царственной роскошью. Четыре старинных широких дивана, располагавшихся в зале, приглашали к отдыху.

Возле одного из окон стоял секретер; на полу возле него лежал бумажный конверт.

Цастроцци подошел и безотчетно поднял конверт. Приблизившись к окну, он заподозрил, что рассудок изменил ему, ибо прочел: «графине ди Лаурентини»; но рассудок ему не изменил, поскольку надпись «Графиня ди Лаурентини» действительно значилась на конверте. Он торопливо вскрыл его, и письмо, хотя и не важное по содержанию, уверило его, что он находится в том самом месте, куда, судя по ее собственным словам, удалилась Матильда,

Уго и Бернардо спали, лежа на диванах. Цастроцци, оставив их там, отворил противоположную дверь; она вела в сводчатую залу; на другой стороне возвышался ряд массивных ступеней. Поднявшись по ним, он вступил в протяженный коридор, в другом конце которого стояла женщина в белых одеждах; близ нее на балюстраде горел светильник. Прислонившись к стене, она не замечала его приближения. Цастроцци узнал в ней Матильду. Он приблизился к ней, и она, увидев перед собой Цастроцци, от неожиданности подалась назад. Несколько времени она молча вглядывалась в него, и наконец воскликнула:

– Цастроцци! О, наша месть настигла Юлию? Я счастлива ныне? Отвечайте же мне! Что ж, по вашему молчанию я угадываю, что наши замыслы претворены в жизнь. Великолепный Цастроцци! Примите мою пламенную благодарность, мою вечную признательность.

– Матильда! – отвечал Цастроцци. – О, если бы я мог сказать, что мы счастливы! Но увы! Лишь несчастье и разочарование приносит мой столь нежданный приход! Я не имею известий насчет маркизы ди Стробаццо, а тем паче – насчет Верецци. Боюсь, я должен дождаться, пока возраст ослабит мою теперешнюю горячность; и когда время угасит вашу страсть, вы, быть может, добьетесь любви Верецци. Юлия возвратилась в Италию; она до сих пор в Неаполе и, уверенная в своем всесилии, смеется над нашей жалкой местью. Но не всегда будет так, – продолжал Цастроцци, и его глаза сверкнули неизъяснимым блеском. – Я исполню мое намерение, и твое, Матильда, также осуществится. Однако уже два дня я ничего не ел.