Олег Давыдов - Побег. Роман в шести частях

– Что ж вы не подбрасываете, неужели ничего нет? – перебила она мои мысли. – Смотрите, сейчас пойдут под меня…

– Вот еще шестерка… – Я бросил козырную карту. Рыжий принял.

– Да у них совсем нет козырей, – засмеялась женщина, искоса взглядывая на меня и толкая локтем рыжего.

– Мне шестерки нужны, – сказал он.

– Да, уж так и нужны. – И она, мигнув мне, бросила карту под второго.

Что-то в ней такое, думал я, пока он отбивался, что-то мягко засасывающее… Действительно, прошло несколько минут, а мы уже понимали друг друга, точно два прожженных шулера; и, смотрите, в этой игре она подчиняется мне, как в танце: взглянула вопросительно – я сделал легкий жест глазами – она подбросила, чуть улыбнувшись, – и вот мы уже набираем карты.

Впрочем, что все о картах? На карты, собственно, я ведь не обращал никакого внимания, зато увлеченно играл со своей пышной партнершей, в чьих синих глазах я прямо купался, нырял, кувыркался; – она же, видимо прекрасно зная свойства этих своих небесных водоемов и вообще свою женскую прельстительную силу, сдабривала нашу игру богатым ассортиментом влекущих, зовущих, томящих, таящих негу взглядов, которые я ловил, как наливные румяные яблоки, и, надкусив, посылал обратно.

– Ходи не зевай, паря.

– Сейчас. – И к ней: – А у вас много карт?

На кого она похожа? – вот что мучило меня с первого мгновения. Вначале я подумал: на Лику, но вообще, пожалуй что, ничего общего: Лика – вся тайна, загадка, эта ж, напротив, выворочена наизнанку – вся сплошь открытая рана наслаждения – полная противоположность холодноватой, сухой внутри Лике. Похожа и на Лику все-таки, но на кого же еще? – и тут я понял, что на девушку-пастушку у ворот (помните в увертюре?) – только та молоденькая и тоненькая, а эта скорее толстушка.

– Сколько у тебя карт? – приставал между тем мой сосед.

– По одной – не ошибешься!

Он пошел и въехал как раз мне прямо в масть своим крестовым королем – я покрыл его.

– А так? – победоносно крикнул он, выбрасывая козырного короля.

– Туз козырный.

– Нет, погоди! – вот еще тебе туз, – взметнулся рыжий.

– Девятка! – я кончил…

– Я тоже! – залившись смехом, вскричала толстушка, облегченно откидываясь на спинку и показывая свои карты, – вот, две дамы – одну тебе, а другу тебе, – бросила она их влево и вправо; мне же – опять улыбку и поощряющий взгляд.

– Да ладно, выиграла и довольна – не везет в карты, повезет в любви.

Ну, это как сказать, подумал я, а незнакомка опустила глаза, скрывая улыбку.

Сыграли еще несколько раз, неизменно оставляя в дураках наших соперников, потом я вместе с рыжим усачом вышел покурить. И он рассказал мне что-то невразумительное о себе; о своих попутчиках; о том, откуда и куда они едут и зачем; и о какой-то корове, которую кто-то купил; и что вот эта женщина раньше была радисткой на метеостанции; и о ее муже; и даже о том, что бывает невроз любви (последнее я уже слышал от Сидорова).

Когда мы вернулись, я увидал, что женщина пересела поближе к окну и дремлет.

– Подъезжаем, – сказал рыжий и стал собираться. Действительно, мы были где-то около Кунцева. Я уселся рядом со своей бывшей партнершей. Не знаю, от нее ли или из открытого окна тянуло теплом и женственными ароматами майской ночи. Когда я оказался рядом, я почувствовал, как она вздрогнула всем телом – и мне передалось ее напряжение; вдруг вспомнились ее улыбки, движения, взгляды – мне стало тоскливо: вот сейчас она встанет, и мы разойдемся. И ничего нельзя сделать – вон как смотрит этот рыжий…

Впрочем, а почему же нельзя? – тут меня просто осенило: ведь она радистка! Я незаметно, чтоб только привлечь внимание, коснулся ногой ее ноги и, опустив руку на скамью поближе к этим ягодицам, стал выстукивать пальцами на языке Морзе: «Понедельник 19—00 Лермонтовская, понедельник 19—00 Лермонтовская, понедельник»… и т. д. Я не переоценил чувствительности ее попы – импровизированного приемного устройства. Когда поезд встал, она, пропуская своих мужчин вперед, вдруг повернулась ко мне:

– Лучше «Рижская».

Категорический императив, гласящий: «Поступай так, чтобы твой поступок мог стать основой всеобщего законодательства», – либо не состоятелен, либо ни одна женщина не против того, чтобы я принадлежал любой другой, – ибо максима, из которой все они исходят, звучит так: «Пусть он принадлежит мне во что бы то ни стало». Но ведь, если сделать это пожелание всеобщим законом, он, конечно же, противоречил бы желаниям всех других (женщин), – если только не предполагать, что я всех могу одинаково насытить. Как видно, ни одна из них не против того, чтобы я принадлежал любой другой (всем), – наверно потому, что все исходят из предположения, что меня хватит на всех, – что содержит в себе явное противоречие: я существо конечное, меня не хватит на всех (да я ведь всех и не хочу, – добавляю, припоминая поучительную восточную сказку).

Да, противоречие, милые читательницы, – прямо парадокс какой-то: либо кантианская этика не учитывает женской нравственности, либо мое обаяние попросту сильнее ее… И я рад, что женщины, дай бог им здоровья и счастья, никогда не бывали на меня в обиде и привязывались ко мне всем своим существом или лучше (существенно лучше) сказать – естеством.

Но кто я такой после этого, читатель? – наверно, это тебя интересует. Не думай, пожалуйста, что я какой-нибудь бабник, ловелас, потаскун и т. д. – нет! Просто в эту весну я назарействовал. И пусть тебя не смутит такое странное употребление библейского слова. Назарей – не монах, как это принято думать, но, согласно истинному объяснению, нечто противоположное – это блудник во славу Господа Бога! – неутомимый искатель сладостных приключений и прекрасных истин, очарованный странник, поднявшийся на стременах и высматривающий из-под руки тайны изумительного мира, раскинувшегося перед ним, – то есть, Дон-Кихот и Дон-Жуан в одном лице. И еще, быть может, немного Данте, ведомый Вергилием по головокружительным орбитам чистилища любви, которая движет Солнце и другие светила.

И совершенно естественно то, что чистота, благородство, возвышенность чувств, куртуазность – не всегда мне доступны, и что совсем не всегда я дотягиваю до предвечных образчиков человеческого совершенства. В своем роде и я совершенен – ведь каждому времени свой фрукт.

В понедельник вечером я спешил на свиданье со своею червонною страстью, дамой сердца, назначившей после игры мне встречу где-то у «Рижской», – спешил, целиком, значит, был погружен в предвкушения… но – хотя с запасом успевал и вскоре заключил бы уже свою пассию в… – но! – судьба распорядилась иначе.

На «Колхозной» я вошел в вагон и сел, а на следующей станции вошла молодая женщина. Она посмотрела на меня своими маленькими, чуть косящими глазками и стала к двери. Мне показалось, что она беременна, поэтому, сделав знак рукой, я предложил ей свое место, отошел в сторонку, исподтишка стал изучать ее лицо: маленькие глаза, тщательно вылепленный нос, тонкий подбородок – все было маленьким на этой змеиной головке, только губы крупные, прямо мускулистые. Это была вылитая тетка (моя родная тетя, читатель, – тетя Гарпеша), – и я подивился странной игре природы.