Олег Давыдов - Побег. Роман в шести частях

Видно было, что художник имеет, если можно так сказать, колоссальный опыт зла, что он сам весь истерзан и в полной мере выплескивает свою боль, свой ужасающий опыт, приобретенный всей жизнью, на полотно – что он прямо харкает на эти холсты кровью своего сердца и разводит краски горючим лаком своих безудержных слез.

Но кому в наше время нужна такая живопись, читатель? – мне? вам? самому Смирнову? – никому. Во-первых, если взять хотя бы его натюрморт (я уж не говорю об этих эскизах зла) – вы не решитесь повесить его на стенку в своей комнате, – он будет раздражать и бередить вашу совесть и старые раны, вы станете жить в атмосфере постоянной тревоги, неудовлетворенности, страха – то есть так, как жить нормальному человеку нельзя, да и не нужно вовсе. И постепенно без всяких видимых причин к вам придут болезни – болезни сердца, печени, желудка, головы – вот от этих великолепных овощей, и фруктов, и цветов, кричащих со стены, взывающих к чему-то сокровенному в вас; и как раз оно, это сокровенное, не позволит вам купить картину Смирнова, ибо хочет оно покоя и отдохновения от того, что и так уже переполняет вашу жизнь и прет ребром в ваш уютный мирок, выгороженный таким упорным трудом. Вот и выходит, что никому не нужен был Смирнов, хоть и был он, не побоюсь этого слова, гениальный художник.

Но сам-то он не мог – не хотел! – понять, что никому не нужен, – и рвался к людям, и надеялся, что люди поймут его порыв, и натыкался на стены непонимания, и больно ушибался, и оставался один на один со своими картинами, которые, с точки зрения общения, были сплошной ошибкой, ибо никому не были нужны, – и он все больше замыкался в своем одиночестве и никак не мог понять, почему так получается.

И бодрячество его отсюда проистекало, и эта детскость, и пьяное шатание по бульварам, и заискивающее заглядывание в глаза, и шутоватое чтение газет, и шутливое пикирование с Ликой – все. Только, конечно, не стоит делать из людей бог знает что – не буду я ему позировать. Ведь это, пожалуй, он меня подтолкнул к Лике. Если б не этот портрет, не этот взгляд, – возможно, я бы и прошел мимо, не заметив его (этот взгляд), ибо Лика инстинктивно прячет свой взгляд, скрывает его от непосвященных. А Смирнов – профан! Какой же он профан, думал я, он разболтал всем тайну – и только потому, что ему захотелось эту тайну обрамить, – обрамить и подарить всем, – не выйдет, милейший! – первый встречный (не Толик – я) разгадает загадку вашего сфинкса – и все только потому, что вы не умеете хранить тайн.

Впрочем, я, наверно, ведь опять невнятно говорю – что ж! – таков предмет, но, если все-таки что-то прояснять – нет, не буду, не могу, не хочу! – какого черта? – по крайней мере, не здесь – где-нибудь дальше – здесь полное смятение чувств! – вот чем оборачиваются эти «пробуждения радостных чувств» в связи с поездками на дачу. Эти дачи! – вон их сколько проносится за окнами: каждый возделывает свой сад! – «домики, до-ми-ки, домики», – стучат колеса поезда. Дачи толпятся вокруг полотна железной дороги, как люди на первомайской демонстрации, дачи демонстрируют свое единство – они разные, но суть одна: каждый возделывает свой сад! А у кого нет дачи, тот возделывает свой сад в перистильных лоджиях отдельных городских квартир; у кого же нет ничего, – возделывай сад своей индивидуальности, взращивай свой дар (дачу), демонстрируй свои возможности, демонстрируй сдвиги в обществе, – сдвиги от юношеских карнавальных игрищ к трезвости, к зрелости, к стоически бесстрастному мировоззрению: каждый да возделывает свой сад! – вот очередная задача: рост благосостояния и народного хозяйства – Первомайская демонстрация дач! И уже на высокую трибуну взбирается кандидат в члены (каждый возделывает свой сад), огромная правительственная дача, и цепные псы на ней висят, как ордена. Ударяя себя в грудь, отчего ордена побрехивают, правительственная дача говорит, что задачей является выращивание богатых урожаев бледных тружеников на индивидуальных полях образов и ассоциаций, – а то с сельским хозяйством стало совсем швах, хоть и удобрены колхозные поля жирным карнавализированным пометом.

– Эй, будешь в карты играть? – потряс меня за плечо рябой рыжий усач в кепке, и я проснулся. Вот это уж точно был сон – здесь нельзя было усомниться, так как невозможно себе представить дачу, выступающую с трибуны. Но кроме того, мне вдруг пришло в голову, что можно ведь произвольно решать, что сон, а что бодрствование, и я решил считать реальностью лишь то, что мне нравится. Впрочем, может быть, я потом решил – в любом случае это не моя мысль, а основное положение философии Декарта, гласящее, что бог не обманщик (вовсе не cogito главное в ней!) Но об этом нам, видно, еще придется поговорить, а пока я решил своим нравом определять реальность.

Пусть это будет что угодно, пусть это будет, если хотите, болезнь – что хотите! – но чувствовать себя скованным по рукам и ногам, чувствовать себя какой-то функцией звездных пришельцев мне не хотелось – не нравилось! А ведь именно к этому (к оковам) – я чувствовал – вел мой контакт. Ну их к черту! – не будет никакого контакта! Не расстраивайся, читатель, – ты ведь уже надеялся получить фантастический роман? – может даже извлечь для себя много поучительного? – ведь правда, не каждый же день земные цивилизации предлагают нам свою дружбу! – и вот вместо того я тебя предаю: все опять свожу на серую реальность. Ничего, я постараюсь вознаградить тебя за внимание и благосклонность, добрый друг, чем-нибудь позанимательнее. Итак, я открываю новую страницу своей истории.

– Так что, будешь играть-то иль нет? – спрашивал неопрятного вида человек, тасуя колоду замацаных карт.

Пока я спал, вагон наполнился новыми людьми, и в моем отделении разместились трое – они намеревались втянуть меня в свою дурацкую игру. Мне это не понравилось. Я уже было хотел отказаться, когда (замечаю, что меня все время будто во что-то втягивают – против воли! – вы посмотрите, читатель, лейтмотив моего повествования: «я уж было хотел…, но…» – возьмите это себе на заметку), – хотел отказаться, когда встретился взглядом с полнотелой, как говорится, в самом соку женщиной с круглыми руками, опарой грудей, взошедшей над яркой шелковой блузкой, мощными бедрами под обтяжной юбкой, – женщиной с необъятным задом и необыкновенно добрым лицом, – женщиной, сидящей наискосок от меня.

– Что ж, пожалуй, – ответил я, не отрывая глаз от своей будущей партнерши, – сдавай!

У нее были светлые волосы; почти лощеное лицо; очень тонкая, резко очерченная, подвижная верхняя губа набегала на полную нижнюю, что в сочетании с широко открытыми глазами давало картину постоянного весьма доброжелательного удивления. Такое милое лицо было у моей партнерши – мы играли двое на двое! – и цвет глаз самый редкостный: синий – может быть, это и привлекало особенно?