Олег Давыдов - Побег. Роман в шести частях

Она достала вязанье, уселась поуютней и углубилась в работу: считала петли, шевелила губами, поправляла путающуюся пряжу, красиво играла спицами.

Все, конечно, видели, как вяжет женщина, – это похоже на работу паука, выделяющего из себя паутину и ткущего кокон. Как бы из себя выделяет такая женщина нить, которой вяжет, и, сплетая свою сеть, сосредоточена она на работе так, что забывает все. На губах ее играет страдальческая улыбочка, будто с трудом натягивает она свой кокон на что-то неподатливое, кого-то улавливает в свою ловчую сеть; и нет ничего удивительного в том, что она получает подлинное удовлетворение от этого труда (охота ведь пуще неволи!).

Она излучала собою особые нежные волны покоя, эта юная женщина, – работала как генератор прямой убежденности, убеждавший меня, что в мире идет все как надо и не надо ничего иного. Я чувствовал, как ритм моего сердца подчиняется ритму ее вязания, и я забываюсь, плыву…

Я снова взглянул на эту продолжающую спокойно вязать женщину… но теперь на лице у нее оказалась холодная мертвая кожа – совершенно почти дермантин, – и точно в меня был уставлен тупой, плексигласо-недвижимый взгляд манекена. Внутренность моей утробы шевельнулась, предвещая тошноту. Да что ж это!? Не сводя с меня кукольных глаз, она собирала вязанье – поднялась и прошла мимо к выходу.

– Станция Таганская.

Как так?! Я оглянулся – и вправду Таганка, но как можно попасть, сюда, когда едешь с Колхозной на Рижскую?

Я выскочил на перрон вслед за мнимой беременной, – мнимой, ибо я понял, что вовсе она не беременна, – просто складки свободного красного платья обманули меня.

Все нам являющееся является либо извне нас, либо изнутри, либо являющееся извне оформляется изнутри. Впрочем, возможно еще, что являющееся изнутри оформляется извне.

Представьте себе какой-нибудь ваш благородный порыв: вы видите беременную женщину и уступаете ей место. Во-первых, от кого она беременна, читатель? – не от вас ли? И что за бремя она несет? – не освобождаю ли я ее от этого бремени, уступая место? То есть: «Тебе я место уступаю – мне время тлеть, тебе»…

Но прости меня, читатель – прости, ибо я отвлекаюсь в сторону, отвечая сразу и за себя, и за того парня, который, сам будучи читателем, только что уступил место этой беременной женщине – порыв души явился изнутри, но его место занял кто-то извне, кто-то другой, кто-то третий! – кто же? – кто тот третий, что так грубо вмешивается в наши интимные отношения, кто встает вместо тебя, когда ты хочешь посадить женщину? – кто он, в конце концов, тот, кто оформляет сокровенный твой порыв, идущий изнутри? – конечно же, ребенок! – это он опередил тебя, благородный читатель, определив твое поведение – и ты остался с носом при всем своем благородстве, ибо он провел тебя за нос, этот малыш, явившийся изнутри, и твое благонамеренное поведение полностью оформлено этим внешним обстоятельством.

Впрочем, был ли мальчик? – с горьким вздохом спрашивает писатель, и я отвечаю в порыве цинической откровенности, что это не имеет ровно никакого значения в моих глазах – не имеет значения, откуда идет порыв и где он оформляется, ибо всегда происходит только то, что происходит – и именно поэтому не происходит ничего; все двусмысленно, читатель, и нет ничего одномысленного под Луной – вот вам моя теоретическая философия, выстраданная, так сказать, «опытом всей жизни», – на практике же это должно означать (пользуясь афоризмом Козьмы Пруткова) примерно следующее: «Если ты на клетке со слоном вид надпись: „Тигр“, – не верь глазам своим».

К несчастью, сейчас я был в метрополитене, а не в зоопарке. Я спешил на «Рижскую», а надпись на стене гласила: «Таганская». Минуту назад у женщины было привлекательное лицо, и вот уже на его месте – неживая маска. «Чему после этого верить, как жить в таком мире?» – возопил я, стоя среди водоворота толпы, бушующего здесь в этот час.

Но вот вдали, у эскалатора, я заметил фигуру в красном платье – нет, нельзя это так оставлять! – и, как ищейка, взявшая след, я пустился в погоню. Вскоре мы оказались на паперти церкви, стоящей неподалеку от высотного дома, где кинотеатр «Иллюзион», – над рекой.

Это очень красивая старая церковь, ее кресты и купола всегда напоминали мне то ли антенны наставленного в небо радиотелескопа, то ли энергетическую установку – во всяком случае, это было странное место. Но дальше пойдет уже такая бессмыслица, описывать которую я просто стесняюсь. Если все другое в этой повести, как бы дико оно ни выглядело, я еще могу себе объяснить, могу хоть как-то истолковать, просто могу по-человечески понять, то дальше будет стоять эпизод совершенно не интеллигибельный для меня, обидный нарочитой обыденностью своего нелепого содержания и при этом обставленный, словно бы какая-то мистерия. Выпустить бы его, потому что не известно, какое отношение он имеет ко всему остальному, но я ведь уже попал на Таганку, и обратного хода мне нет. Читатель, надо пройти через это, чтобы вновь выйти на прямую дорогу повествования. Ну вот, с этим довеском я еще могу сообщить, что на паперти тетка обернулась ко мне и все с тем же недвижным лицом, шевеля лишь одними губами, сказала:

– Быстро руку.

Я машинально протянул, и, когда в сгустившихся сумерках (а было ведь рано) ведьма взяла мою руку, повернула ее вверх ладонью, стало видно, как сияет неоновым светом вся мелко-расчлененная сеть моей судьбы.

– Ну, что там?

– Плохие сосуды, – пробормотала она, – брось курить…

– Это все? Но что меня ждет?

– Кто!.. – она хмыкнула мерзко. – То же, что всех, если не бросишь! О, этот мир ждут потрясения. Каждый глоток дыма – погибель, – она опять хмыкнула, – всеобщая гибель…

– Вы хотите сказать… – начал я.

– Ничего не хочу!.. Я вижу огонь, питающийся вашими городами, и вашу землю, раздираемую в клочья когтями, и вселенную, лопнувшую, как пузырь… и тебя больного, пожирающего собственные испражнения, глядя на ужасы вселенских катастроф, и уже ничего не способного сделать, потому что не сделал теперь. Все вы…

– Так, я, пожалуй, брошу курить.

– Нет, не бросишь! – зарычала она во всю глотку, – не бросишь и обратишь в курящуюся ядовитым дымом кучу отбросов вашу…

Ну, это было уже чересчур: ведь если в первый момент, как она закричала, у меня еще поползли мурашки по телу (это было нежданно, к тому же и церковь, и странная тьма, и пустынное место, и маска вместо лица…), – то вот эта вот «куча зловонных отбросов» испортила все.

– Да понял вас, понял, – вскрикивал я, отчаянно дергая руку из ее мертвых когтистых лап, – понял же! Все! Что еще? Хорошо, я сяду на гноище конечности, буду скрести себя черепком, только отпустите, ради Христа… Я готов хоть сейчас начать посыпать себе голову табачным пеплом, как некий молодой Иов…