Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

Столь крутой поворот знакомых мыслей Томилина возмущал Самгина не только тем, что так неожиданно крут, но еще и тем, что Томилин в резкой форме выразил некоторые, еще не совсем ясные, мысли, на которых Самгин хотел построить свою книгу о разуме. Не первый раз случалось, что осторожные мысли Самгина предупреждались и высказывались раньше, чем он решался сделать это. Он почувствовал себя обворованным рыжим философом.

"Марине, вероятно, понравится философия Томилина", - подумал он и вечером, сидя в комнате за магазином, спросил: читала она отчет о лекции?

- Жулик, - сказала она, кушая мармелад. - Это я не о философе, а о том, кто писал отчет. Помнишь: на Дуняшином концерте щеголь ораторствовал, сынок уездного предводителя дворянства? Это - он. Перекрасился октябристом. Газету они покупают, кажется, уже и купили. У либералов денег нет. Теперь столыпинскую философию проповедовать будут: "Сначала - успокоение, потом реформы".

Ленивенькие ее слова задели Самгина; говоря о таких вопросах, можно было бы не жевать мармелад. Он не сдержался и спросил:

- Тебя, видимо, не беспокоят "трагические ошибки"? Вытирая пальцы чайной салфеткой, она сказала:

- Не люблю беспокоиться. Недостаточно интеллигентна для того, чтоб охать и ахать. И, должно быть, недостаточно - баба.

Самгин предусмотрительно замолчал, понимая, что она могла бы сказать:

"Ведь и ты не очень беспокоишься, ежедневно читая, как министр давит людей "пеньковыми галстуками".

Против таких слов ему нечего было бы возразить. Он читал о казнях, не возмущаясь, казни стали так же привычны, как ничтожные события городской хроники или как, в свое время, привычны были еврейские погромы: сильно возмутил первый, а затем уже не хватало сил возмущаться. Неотвязно следя за собою, он спрашивал себя: почему казни не возмущают его? Чувство биологического отвращения к убийству бездействовало. Он оправдал это тем, что несколько раз был свидетелем многих убийств, и вспоминал утешительную пословицу: "В драке волос не жалеют". Не жалеют и голов.

Марина, прихлебывая чай, спокойно рассказывала:

- Головастик этот, Томилин, читал и здесь года два тому назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится и до этого. Теперь ему надобно будет православие возвеличить. Религиозные наши мыслители из интеллигентов неизбежно упираются лбами в двери казенной церкви, - простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее. - И, прищурясь, усмехаясь, она сказала: - Грамотность - тоже не всякому на пользу.

Самгин курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к женщине, которая возбуждала в нем противоречивые чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то неведомую мудрость. Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки думал. И все более остро чувствовал зависть к самоуверенности Марины.

"Откуда она смотрит на жизнь?" - спрашивал он. Изредка она говорила с ним по вопросам религии, - говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались "между прочим", внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг:

- А знаешь, мне кажется, что между обрядом обрезания и скопчеством есть связь; вероятно, обряд этот заменил кастрацию, так же как "козлом отпущения" заменили живую жертву богу.

- Никогда не думал об этом и не понимаю: почему это интересно? сказал Самгин, а она, усмехаясь, вздохнула с явным и обидным сожалением:

- Эх ты...

В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления Марины о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.

Гораздо более интересовали его ее мысли о литературе.

- Насколько реализм был революционен - он уже сыграл свою роль, говорила она. - Это была роль словесных стружек: вспыхнул костер и - погас! Буревестники и прочие птички больше не нужны. Видать, что писатели понимают: наступили годы медленного накопления и развития новых культурных сил. Традиция - писать об униженных и оскорбленных - отжила, оскорбленные-то показали себя не очень симпатично, даже - страшновато! И кто знает? Вдруг они снова встряхнут жизнь? Положение писателя - трудное: нужно сочинять новых героев, попроще, поделовитее, а это - не очень ловко в те дни, когда старые герои еще не все отправлены на каторгу, перевешаны. Самгин слушал и соображал: цинизм это или ирония? В другой раз она говорила, постукивая пальцами по книжке журнала:

- Арцыбашев во-время указал выход неиспользованной энергии молодежи. Очень прямодушный писатель! Санин его, разумеется, будет кумиром.

Это была явная ирония, но дальше она заговорила своим обычным тоном:

- Пророками - и надолго! - будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и другие, вот увидишь! Андреев - писатель, небывалый у нас по смелости, а что он грубоват - это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, - Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского в мыслях, но, может быть, это потому, что он - цельнее. Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее знаешь, что он скажет еще одно - нет! - Усмехаясь, она подмигнула:

- Все-таки согласись, что изобразить Иуду единственно подлинным среди двенадцати революционеров, искренно влюбленным в Христа, - это шуточка острая! И, пожалуй, есть в ней что-то от правды: предатель-то действительно становится героем. Ходит слушок, что у эсеров действует крупный провокатор.

Тон ее речи тревожил внимание Самгина более глубоко, чем ее мысли.

Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец - точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.

Он сознавал, что Марина занимает первое место в его жизни, что интерес к ней растет, становится настойчивей, глубже, а она - все менее понятна. Непонятно было и ее отношение к литературе. Почему она так высоко ценит Андреева? Этот литератор неприятно раздражал Самгина назойливой однотонностью языка, откровенным намерением гипнотизировать читателя одноцветными словами;