Николай Иовлев - Художник - шприц

В деревне Балда крутил коровам хвосты, щупал оставшихся, не сманенных цивилизацией баб и механизаторничал, пока поблизости не начали возводить всесоюзную ударную стройку - химзавод - да не нагнали "химиков" поселенцев-уголовников, не без помощи задержавшихся баб мгновенно расплодивших триппер. Россказни о сахарной жизни под благословенным южным солнцем вскружили Балде думалку облегченной конструкции, он бросил свой фамильный пятистенок и мотанул в теплые края - за счастьем.

Теперь Балда, владелец машины "Чайка", разумеется, швейной, парится в многосемейном, душном и вонючем, бараке консервного завода, пользуя вместе с женой и без разрешения появившимися на свет четырьмя чадами комнату аж в девятнадцать квадратных метров. Потрясая еще теплым постановлением правительства о помощи многодетным семьям, осчастливленный природой папахен врывался в исполкомы - районный, городской и областной, - где ему и объясняли суховато: "Кто, говорите, сочинил постановление? Совет Министров? Вот он пусть и дает вам квартиру. А у нас квартир нету. Нетути".

Замотанная до зеленушности лица супружница Балды каким-то чудом до сих пор не угодила в могилу либо по меньшей мере в дурку. Четверо матерых спиногрызов третируют ее с восхода до заката. У консервного завода, где горбатится Балда, собственного детсада нет, в исполкомовские не принимают: мать, а стало быть, и дети не имеют прописки, прописывать в барак запрещает милиция, а сам Балда прикреплен штампиком в паспорте к мужской общаге.

Ударяю ногой визглявую калитку и вхожу во дворик, огражденный символическим заборчиком из гнилого штакетника.

Картина - хоть в рамку: Балда сидит на заржавленном грифе самодельной штанги, сконструированной из водопроводной трубы и тяжелых железных блинов, и лузгает семечки, а рядом копошатся в песке его наследники. В неоперившихся еще ветвях голого тополя безмятежно попискивают птички, бледные солнечные лучи заливают безвременно лысеющую от непомерных забот голову Балды, его плечи, облегаемые старым фиолетовым ватником, колени, обтянутые линялыми и штопанными-перештопанными трикотажными шароварами, какие могут себе позволить напяливать лишь выдающиеся спортсмены на тренировку - им не стыдно, все знают, что у них найдутся штаны и подороже, - да люди, впавшие в хроническую бедность.

Мое появление одухотворяет взгляд приятеля теплотой, во всяком случае мне так кажется. А может, мне хочется, чтоб было именно так? Да нет плевать я хотел на глаза Балды, на его взгляд, - мне нужен ацетон.

- Физкультпривет, Гена. Спортсме-ен! Тяжелоатлет.

- Мастер с понтом, три золотые не дали. Семечек хочешь? Деревенский героин: будешь трескать, пока не кончатся.

Лаконично - время дорого-раскалываюсь о причине визита. В глазах у Балды - и теперь это мне уже не кажется - вспыхивают огоньки вожделения, он хищно выстреливает зрачками по моим карманам. Ради кайфа Балда готов на все, на любые жертвы, какой уж к черту ацетон. Приказав старшенькому приглядывать, чтобы мелкота не сыпала друг другу в глаза песок. Балда отрывает задницу от штанги - и мы идем в барак, гремя полыми деревянными ступенями.

- Тонька по магазинам мотается. Успеем.

Тяжелый барачный воздух - загустевший, замешанный и настоявшийся на многих событиях и судьбах, противопоказан моему дохленькому организму. Подташнивает, перед глазами плавают мутные разноцветные круги, грудь наливается тяжестью, бедра каменеют. На кухне, где к ароматам коммуналки подмешиваются кислые запахи помоев и пряновато-скорняжные - так, я знаю, пахнет крысами, - Балда, не конспирируясь (даже если и войдет кто-все равно ничего не растумкает), ставит на разрисованную подтеками газовую плиту таз с водой; я тем временем наваливаю в плошку маковых отрубей и пытаюсь залить их ацетоном из прозрачной рифленой бутылки. Видя, как дергается горлышко. Балда, редкой души человек, отнимает бутылку и делает все сам. Мягкий хлопок газовой горелки - и наше зелье уже готовится, наполняя кухню смертоносными ацетоновыми парами. Балда толкает форточку, и вонь медлительными колебаниями всасывается в свежесть весеннего мира. Балда бдителен: однажды в этой же кухне при закрытом фортугане ацетоновое испарение хлобыстнуло от огня с такой мощью, что во двор высыпались оконные стекла, на полках подпрыгнула посуда, с плафона сорвалась пыль, а в ушах у нас звенело полдня.

Балда выскакивает на минуту во двор - дать наставления старшенькому, и мы, наконец, затворяемся в его пропитанной детским мочезловонием комнатухе с пародией на мебель.

- Доставай "машину", - руководит Балда, выдергивая из кучи хлама и протягивая мне тряпичный сверточек. Разворачиваю его с брезгливым содроганием: носовой платок, не стиранный, вероятно, несколько месяцев, сохранивший остатки белизны лишь внутри, забрызган каплями: бурыми крови, и грязно-желтыми - следами раствора, несущего сладострастие; если, выварить из этой портянки содержимое, можно запросто вмазаться-вставит обязательно, только может и трухануть, обязательно труханет - так много здесь грязи. Шприц у Балды тоже как всегда немытый. Прополаскиваю его под краном, наживляю иглу, прогоняю сквозь нее струйку под напором.

- Ты хотя бы изредка "баян" кипятил. Для приличия, - стыжу Балду, хотя, если ему вдруг взбредет это в голову, я, не дождавшись, скрючусь в муках.

- Брось, Юрчик, корчить из себя интеллигента рыло не в навозе. Желтухой мы уже отболели - чего еще бояться? Разве только СПИДа. Ну так за себя я спокоен, а тебе твоя хреновина иногда нужна еще только для того, чтобы шмыгнуться - когда не можешь найти трубу в других конечностях. Не колотись, щас замутим и вдолбимся. Тебе сколько кубов? Сколько? А почки не отстегнутся? А, ну да, ты же у нас профессионал.

Балда накручивает на иглу клочок ваты, тянет поршень за плоский никелированный диск, всасывая в стеклянную утробу ярко-коричневую жидкость. Едко он зацепил меня с хреновиной. Ну да пес с ним. Вмазаться скорее!

- Готовь "кишку".

Передавив предплечье скрученным ремнем, пульсирующе работаю кистью руки, нагнетая венозную кровь. Когда-то эти вены были предметом моей гордости и объектом зависти сотрапезников - таких, как Балда; теперь от вен остались одни тени.

Держа иглу вертикально на уровне глаз, Балда выгоняет из цилиндра воздух. Поверхность токсина доползает до предела - и на острие иглы, надуваясь, лопаются пузырьки.

- Готов? - спрашивает Балда, сосредоточенно следя за тем, когда вместо пузырьков брызнет фонтанчик. - Давай!

Он подносит шприц к моей побагровевшей от натуги руке, разглаживая кожу, добивается более четкого проявления вены, укладывает на нее иглу. Вот она, моя жизнь, - на кончике иглы. Балда вдавливает "пчелку" плашмя чуть глубже поверхности вены и медленно двигает вперед. Кожа натягивается, игла слегка гнется и, пронзив поверхность, входит в вену, словно в масло. Балда берет контроль. Есть контроль: на стенку шприца сбегает, извиваясь, темно-вишневая струйка.