Николай Иовлев - Художник - шприц

- Отпускай!

Разматываю ремень. Зеркальный поршень, обрамленный гроздьями пузырьков, под давлением гонит наркотик сквозь узкое жало иглы. Все, тупик! Балда резко выдергивает блестящее острие, и я накрываю кровоточащую скважину подушечкой пальца. Сейчас влупит приход. Я уже чувствую, как он зарождается. Так, должно быть, аквариумные рыбки слышат приближение землетрясения. Пошло! Ноги оцепеневают, от икр вверх по телу бежит жгучая волна мурашек-колючих, щекочущих. Накрывает колени, наполняет бедра, таз, приближается к груди, и вдруг, нет, не вдруг, - я жду этого! - мощные объятья набрасываются на сердце, дыхание обрывается, я чувствую, как замерло, остановилось мое мировосприятие, - и наконец чудовищный удар обрушивается на мозг. Боком валюсь на тахту. Наружу рвется мучительно-сладостный выдох. Сердце, словно очнувшись, начинает с учащенной ритмичностью пропускать порции крови, мурашки выкарабкиваются на лицо, которое, я уверен, в этот миг побелело, - и расползаются. Балда что-то говорит, но я не вникаю. Я снова окунулся в поток обильного, волшебного, изысканного блаженства, в омут райского, несравненного наслаждения.

Ширева хватит дня на три: Балда, оставив с моего великодушного разрешения выработанную солому - на вторяки, - слил снадобье в пузырек из-под поливитаминов. Пузырек почти полный. А что потом - пес его знает.

Домой - пешком. Люблю побродить после хорошего дозняка - это не мешает наслаждению, а, напротив, распаляя кровооборот, делает кайф утонченнее.

Выбирая улочки поуютнее, плетусь мимо пропитанных временем, выщербленных фасадов, мимо мокрых скамеек, тронутых вечерней росой, мимо чугунных и железных, в завитушках и простым частоколом, оград крохотных сквериков, где куцые ветви деревьев несмело ощетиниваются зубчиками, выползающими из нежной зелени треснувших почек, вдоль речушки - по замурованной в камень набережной... Сейчас, на повороте, из-за угла пожарной каланчи выплывет здание школы, в которую я ходил десять лет. Пятнадцать минуло со дня ее окончания. Зимой одноклассники собирались на юбилей. Я не пошел. Пятнадцать лет - отрезок времени для сбора первых плодов вполне достаточный. И урожаи, должно быть, многими собраны богатые. Но чем-если не хвастаться, то по крайней мере-за что не стыдиться мне? За искалеченные вены? Разложившуюся печень?..

Однако меня повело явно не в ту сторону. Под умиротворяющим влиянием наркотика в одурманенной подкорке обычно плодятся экие-нибудь величественные думы о бессмертии, о чудесах запредельных зон человеческого сознания, прорыве души в космос, сверхчувственном познании. Убежден: обычное сознание - всего только одна из многих форм сознания, отделенная легко разрушимой стенкой. Каких только шизовок, каких галюнов не перевидал я, добиваясь с помощью наркотиков расширения орбиты своего мировосприятия! Не исключено, конечно, что именно извращенные условия вызывают многие случаи наркотического экстаза, но это, как мне кажется, вовсе не означает, что патология здесь доказана. Не раз, пользуясь различными наркотиками как проявителем, делающим видимой жизнь других измерении, я вызывал ощущения фантастического восприятия времени и пространства, невесомости, проникновения в микромир и выхода в астрал. Мне кажется, все эти загадочные мистико-эмоциональные переживания зарождаются в некой таинственной области сознания, которая еще не открыта наукой...

Стрельнул сигаретку у цветущего здоровяка. Сам, гад, курит с фильтром, а для меня вытянул из кармана пачку термоядерных. Жлобяра. Хотя такие, как я, наверно, его замордовали, а не дать закурить считается сверхжадностью - вот он и выкручивается, балансируя между скупердяйством и благотворительностью.

Быстро темнеет. Волочившиеся по небу тучи разметал налетевший ветер. Черно-синий купол неба порябел звездами.

Взгромоздился на спинку сырой скамьи в парке, где когда-то разбазаривал свою беспечальную юность. Каждая сигаретная затяжка - словно огненная волна, разжигающая сладострастные ощущения. По улице, отливающей грязноватой желтизной, изредка с подвыванием проходят троллейбусы. И больше - никаких раздражителей.

Все мы уйдем на перегной, но хочется оттянуть этот миг, а такие вот ностальгические минуты общения с бессмысленным прошлым ставят оттяжку под сомнение. Хотя - что мне в биологической смерти? Я верю в бессмертие души...

Перерезав ярко-цветистый проспект с дымно-фиолетовой перспективой, шевелящейся гроздьями огней, останавливаюсь возле автомата с газировкой. Это - последнее из удовольствий, которое я могу себе позволить, не влезая в долги. Неторопливо, маленькими глотками потягиваю из стакана. Газвода покалывает нёбо. На лавочке в разливе неонового света общается жизнестойкое старичье, где-то из открытого окна вырывается разухабистое пение, от припаркованных авто к модному ресторану идут, нет, величественно выплывают, задрав носы, представители золотой молодежи-вероятно, дети подпольных советских миллионеров - сопляки и соплюхи в шикарных нарядах, не заработавшие в жизни даже на трамвайный билет. А вот и образчики нашей низшей, непривилегированной касты: двое пареньков в потасканных джинсах и курточках держат под руки пьяную бабу трудноопределимого возраста. Налопались в какой-нибудь подвальной тошниловке разбавленного пива с портвейном. На бабье лицо налезают пропитанные салом сосульки черных волос. Она мотает башкой, что-то мямлит и порывается высвободить захваченные руки; оглушенные алкоголем парни неустойчиво перетаптываются и потряхивают бабу за плечи, похоже, с требованиями заткнуться. Увидев меня, они перебрасываются фразами и подходят.

- Слышь, студент, тебе лялька не нужна? - спрашивает, напустив на лицо невозмутимость, словно в роли сутенера ему приходится бывать ежедневно, один из спутников прекрасной дамы.

- То есть как это? - выламываюсь я.

- Что ты как дурак. Нужна или нет?

Он подталкивает бабищу сзади, чтобы та подняла голову. Грязные волосы, в потряхиваньи разлетающиеся по сторонам, на несколько мгновений открывают бабье лицо - отечное, рыхлое, нездоровое. Взгляд тяжело и ошалело тычется в мой подбородок, - и вновь волосы, словно бамбуковые шторки, закрывают склоненное лицо. Спи, подружка, я обойдусь без твоей любви.

- Смотри, какая лялька! - рекламирует товар второй провожатый. - Нужна? Бери. За сороковник. Та ты не бойся - не обманем. Гони сороковник и - твоя. Сама хочет. Слышь, скажи, что сама. Да?

- Да-а, - встряхивает волосней баба.

- Вот видишь-да! Правда хочет. Бери!

Отираю пальцами губы, со стеклянным звяканьем переворачиваю стакан в моечную скважину, и, независимо обогнув троицу, вышагиваю восвояси...

По грязной, провонявшей мочой и окурками лестнице, перешагнув через свернувшегося эмбрионом алкаша, поднимаюсь в свою хоромину. В ногах еще есть допинговая сила, но состояние - полусонное, туповатое, а глаза, я знаю, - такие, словно их закапали мутным раствором.