Андрей Юрьев - Те, кого ждут

Все очень просто: кто не может обладать тем, что любит - погибает. Владов это знал, и еще он знал, что очень просто набрать номер гостиницы, попросить администратора, просто представиться, просто назвать фамилию, перезвонить в номер - и так просто будет выдавить сквозь зубы сердце:

- Я на вокзал иду, Сашку встречать. Просто выйди из гостиницы через двадцать минут. Двадцать минут. Все.

Я ВДЫХАЮ СВЕТ

"Бред, переходящий из поколения в поколение. Дед был одержимый и ты туда же", - отчеканил Саша, сойдя с поезда, и Данилка сжал в кулаке змеистый перстень, и еле вышептал: "Ты нашел? Что там, в Румынии?". "Могилы. Сладкие губы могил. Сладкие щели могил. Просто щели, пьющие жизнь", - белесые ресницы провеяли мимо Зои, и у Зоеньки белые ручьи хлынули по вискам. Выцветший призрак побрел вдоль перрона, Даниил мечется от проводника к проводнику, к машинисту, вдоль вагонов, между полок, где? Высокий такой, белокурый, ястребиный профиль, где? Зоя схватила Владова за локоть: "Не мучайся, не приехал, забудь!". Владов вырвался, раскрылился черным драгонитом, и плащ колышется над объятиями, возгласами, поцелуями, как же? Как же так? Черный печальник бился у жерла тоннеля, и поезд жалобно постанывал, уползая уже навсегда.

Владов швырнул кожаный том под колеса подлетевшему экспрессу. Хрустнула обложка. Треснули листы. Буковки рассыпались летящими лоскутками. Сунул Зое пухлый конвертик. У владовского подъезда на Карпатке кто-то мутный в штатском щелкнул шлакированной зажигалкой. По Тем, Кого Ждут сновали бульдозеры, ровняя пепел Милоша. Где-то в степи давился зубами Данилевич, выговаривая фамилии, а по Черным Холмам уже разлеталась стайка джипов. Зоя глянула конвертик на свет - никаких чудес, никаких пошлостей: гонорар, зелеными. В глазницах гостиницы с шумом шоркнули шторы, и Вадим заплясал, обшипевшись шампанским. Зоя, солнце, зеленые, ветер, Зоя, солнце, зеленые, Владова всасывало сквозняком в черный тоннель.

А сесть бы в поезд, Милоша нагнать, на плечи прыгнуть: "Попался, черт хорватский!". Борко, багровея, обернется: "Русак влядов! Чего довольный такой? Опять влюбился?". Сесть бы в поезд, Милоша нагнать, наверняка он в Снагове, монашествовать ушел. Сесть бы в поезд, чтоб колеса выбивались из сил: "уймет-уймись, уймет-уймись". Сесть бы, ноги дрожат, не могу больше. Куда скамейки подевали, черти?

Взять бы облако, вон то, и дернуть - чтобы ангелы посыпались. С детства мечтал повыдергать Ангелу светлинки - Он все время уворачивается. Жалко, что ли, пару светлышек на память? Дед заступался: "Данилка, не обижай парня зазря. Он тебе светит, чтоб в душах видел, а ты чего?". Данилка дул губы и морщил носик: "Сам говорил - никого не жалей". Дед уцелевшей рукой кресты георгиевские теребил: "Сторонись жалостливых, сынок. Смерть подступит своего живота пожалеют, бросят одного", - и печалился, тучи хмурил, дождем слезился: "Надолго-то не задерживайся, сынок. Мамку перепугаешь". Данилка прикрывал оградку, путался среди могил. Шпынял сторожа: "Смотри, Семеныч, будешь у деда конфеты красть - вторую ногу отрежу". Семеныч жмурился: "Сладко покойничать! Зубы не крошатся, спину не ломит. Как дед?". Данилка крепился: "Ничего, веселый. Сашка где?". Кладбищенник скрипел костылеткой: "Копается где-то. Две ямы с утра нарыл. Уютные!". У рытвины Данилка важничал, курносый узкоплечик: "Привет, вихрастый! 'Беломор' будешь? Когда домой вернешься?". Из могилы сорванным сипом неслось: "Уйди, засыплю! Крест деду покрасил? Молодец. Дай руку. Ну, дай руку, вытяни меня". "Хватит. Вылезай сам", - выдохнул Владов и омертвел.

Данилка выбирался с кладбища, у дома кружил, ждал. Колыхнется мглистый воздух: "Сын", - мать, притихшая, впрячет шатунишку. И правильно, хватит, спрятаться в простыни, зарыться глубже, глубже, в самую пещерную тьму. Правильно, хватит, к черту собачьему, к черту этого мстителя! Пусть копает могилы, пусть копит деньги, пусть катится в свою Румынию. Правильно, хватит, хватит вкрадываться в ивы и прислушиваться, как под обрывом шуршат застежками и шепчут, отчаявшись, просяще: "Тише, Саша, тише, не надкусывай, мне больно", - и шепот ширится над озером, и ночь всплывает - всех твоих одежд: ожерелье звезд, и бархат темноты, и рыжее безумство - в прозелень глаз льет луна ведьмачью наливку - и шепот ширится над озером: "Зоя, хочешь, покажу поцелуй Дракулы?". Правильно, хватит, спрятаться в простыни и виснуть на скалах, вбираться в замки, врываться в хижины, рвать зубами ваши руки, сжавшие знамена! Только бы отбить тебя у неба, и выбить солнце, чтобы ночь навечно, чтобы ночь мне целовала ноги. Ты, уставшая купаться в солнечных приливах, ты замрешь. Ты замрешь молящей статуэткой:

- Владов, дай рублей, сигарет куплю.

Владов потянулся. Что ж так тошно, что ж так томно? Локти, локти покажи. А локти-то стерты!

- Зоя, ты меня стесняешься? Приподними юбку, пожалуйста.

Зоя беспомощно ищет в лицах носильщиков, что ж все несутся, словно всю жизнь дожидались, что там за поезд? Владов, не сиди на корточках, брюки портишь, коленки будут пузыриться.

- Зоя, русалочьи силуэты уже не в моде, зачем ты спеленалась? Покажи колени.

Если профиль твой чеканили на монетах... Как теперь хвалиться потускневшим серебром? Что ж, Владов будет курить и, может быть, поделится окурком.

- У тебя коленки, Зоя, стерты до волдырей.

Как страшно вновь сказать: "Люблю"? Как страшно вновь встречаться с несбывшейся мечтой. Что ж, вот тебе деньги, вот сигаретка, нет, пусть тебе Вадим подносит огонек, хоть полные ладони огоньков, ведь он все ждал, что ты вернешься, принесешь еще хрустящий на сшивах акварельник: "Вадим Крестов. Полночные фантазии. Славия".

Хохотнуло, закружилось все вокруг.

- Ты чего, ты рельсы слушать не ложись. Поезда смотри как: "Вжик-вжик" - свистят как пули, бац! и будешь вечным вагонником. Стрелочник? Нет, не потянешь. Слишком грозен. Стрелочник что? Сказано - под откос, значит - под откос. Сказано - пропустить долгожданных, значит - музыкантов на перрон. И цветочниц. И чтобы все - в парадных чепчиках!

Лечь бы, и глаз уже не открывать. Что тебе нравится в этом состоянии, так то, что каждое утро рождаешься заново. Заново удивляешься тому, что мир из мутного пятна вычерчивается четкой речью, говорливыми потоками, текущими жить и ждать.

- Дед, что за поезд? Их никто не встречает. Как будто те, кого не ждут.

- Опять беженцы.

- Откуда?

- Отовсюду.

- Вот так вот! Все вопили: "Россия - сука! Россия - сука!". Все к сучьему вымени поползли!

Владов, сидя на краешке платформы, щурился в смешливое солнце, да уж! Так я с вами, ребята, и не объяснился! Все сбежали! Что ж теперь! Теперь...

Что еще мне нравится в этом состоянии, так то, что никого не можешь различать. Все на одно лицо - можно брызгать своим соком в кого угодно, можно сверкать своим словом в кого угодно. Просто все равно. Все мило, в каждой Зоя, в каждом Милош. При этом никто мне не обязан и я не должен никому. Так бы и сидел вот на солнышке, клевал носом до прихода черного поезда, но цап плечо!