Андрей Юрьев - Люминотавр

© Андрей Геннадьевич Юрьев, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Который час?

– До отправления в путь несколько биений сердца.

– Где я?

– В зале ожидания, в комнате сна.

– Разве я здесь по своей воле?

– Воспоминания сданы в камеру хранения.

– Этого не может быть

– Это – есть. Раскрываешь книгу, ищешь среди слов и между строк подобие своего Я, сходство судеб…

– Разве это так?

– Очнись и убедись. Или предпочитаешь пребывать в забытье?

– Была клетка города, сетка улиц, стена домов. Было одиночество перед скопищем свидетелей моей жизни.

– Что тебе до городов? Что городам до тебя?

– Мне было предложено включиться в игру. Ставка – собственное сердце. Выигрыш – новая жизнь.

– В более уютной клетке?

– Не знаю. Мне было предложено выйти в неведомое, неиспытанное.

– Навсегда? Навечно?

– На ближайшее время.

– Что тебе до времени? Что времени до тебя?

– Мне надо немедленно очнуться. Осталось сделать последний шаг. Хочу сделать решающий ход.

– Необходимость или долг?

– Необходимость настоящего. Долг загубленному прошлому. Содействие лучшему будущему

– Стоит ли помогать движению будущего? Ведь его образ неясен. Или тебе известны намерения всех, кто вовлечён в игру? Ты знаешь карты всех путей? Тебе известны все дороги к лучшей жизни?

– Что мне терять, кроме соседей по клетке?

– Ставка – твоё сердце. Что с тобой станет, если оно остановится?

– Что со мной станет, если оно начнёт биться иначе?

– Долг в том, чтобы завершить игру к назначенному сроку? Последний ход, осталось раскрыться, и вдруг – забытьё. Боишься яви? Что у тебя на руках?

– Я смотрюсь в явь, как в зеркало, и за танцующей улыбкой королевского джокера вижу судорогу площадного шута.

– Смущение своей ролью? Смущаешься своим участием в игре? Тебя интересовал выигрыш или достоинство роли в игре?

– Я не помню. Я не понимаю. Я не знаю.

– Когда произошло впадение в забытьё? В какое мгновение твоей жизни было пропущено мимо внимания явление странного Нечто, смущающего своим величием, своей низостью?

– Не знаю. Видимо, до сна. Очевидно, вчера.

– Он или Она?

– Это. Это с Ней. Это с Ним. Это с Ними. Всё Это.

– Это так важно? Выигрыш или достоинство? Важно Что, Зачем, Почему, или важно Как?

– Моё имя и есть Каким Образом я живу. Разве Это не так?

– Ты беспокоишься о своём образе. Взволнованность Этим. Совсем не волнуешься о Ней, о Нём, о Них?

– Разве Они волнуются о моей судьбе?

– Разве твой выигрыш достанется Им?

– Разве Она – не моя душа, облекающая мою судьбу в радость?

– Разве Он – не твой дух, пронизывающий твои намерения?

– Разве Вопрос ведёт сквозь жизнь?

– Разве выигрыш в Ответе?

– Это… Игра теней… Свет!

«Всё проходит», – повторяла Она. «Всё возвращается», – настаивал я. Всё снова обернулось в имена и лица.

Первой нахлынула толчея бомков и шлязгов, и Лунин, не выносивший циркачей, поморщился: «Шуты!». Под лязганье оркестровых тарелок на арену выкатился укротитель, щёлкавший телефонным шнуром и гонявший трубки по тумбам аппаратов – пискотрубы отчаянно верещали, но всё же мужественно сигали на послушно подставленные корпуса – некоторые затихали, другие так и путались в марках и габаритах, блуждая по арене – на привязи… «Смертельный номер!» – проорали глотки, и Лунин, встав с места, нехотя пошёл прямо сквозь купол шатра, сквозь складки покрывала к рявкающей громаде, усеянной кнопками.

– Да! Кто спит? С вами не выспишься.

– Некоторые с женщинами спят, а некоторые с ними бодрствуют. Так кто же не давал тебе уснуть? – прожурчал ручеёк под склоном головы, и прорисовался рассвет в виде табачного тумана над гладью зеркала, горелых обоев над обуглившейся дверью.

– Извините, я пока не понимаю шуток. Кто вы? – пробормотал Лунин, появившийся в закоптившемся зеркале вполне Луниным, только красноглазым.

– Прекрасно, богатой буду, – попыталась засмеяться оплавленная трубка. – Эльза, кто же ещё?

– Довольно самонадеянно, – протянул Лунин, надавливая на ноющий висок, и лопнул:

– Хватит язвить, я ж не понимаю ничего! Приезжай да посмотри сама! Если не боишься замараться, – вклинил в череду попискиваний, скакавших сквозь чумазую решётку возле уха.

Под порезанной ступнёй хлюпали лужицы. Лунин проследил за отпечатками сапог, прошлёпавших ночью и в кухню, и до дивана, и… Нет. В рабочей погоны не сверкали. Хорошо. И тут же, задёрнув шторы, кинулся выворачивать ящики, проверять карманы. Нет. Нигде никаких записок. Нигде никаких пометок. Пачка шлёпнувшихся на пол радужных бумажек – пачка, перетянутая резинкой – пачка шершавеньких листков с отпечатками единиц и нулей… И что? Ничего примечательного. Что такого примечательно плохого в сбережениях скромного труженика? Что плохого в тысяче долларов? Десять раз по тысяче – десять раз не плохо. Лунин решил, что если бы хотели отомстить, то переломали бы пальцы, или зрение попортили. Хотели бы убить – … Поджог – так, намёк. «Вторая степень секретности. По прочтении сжечь. Во избежание реставрации пепел измельчить». Про кремацию свидетелей ничего съязвить не успел, потому что вот она и Эльза.

Эльза вырисовалась в книжном. У стендов отдела «Психология». Андрей, вглядываясь сквозь лупу в контур заглавия: «К-Г-Ю, Я-Б-Ы-Т-Ь», – прошептал: «Слабенько, слабоватенько. Или позолоты пожалели, или пресс не стали мучать», – и обнаружил у правого века помятый манжет с вышивкой: «Giorgio Armiani». «Позвольте, пожалуйста», – томный колокольчик просил отдать книгу. Это он понял. Чего не понял, так это: «Почему символ «А» выше базовой линии? И кернинг не выдержан…». Буковки скакнули прочь. Лунин усмехнулся вдогонку:

– Не дуйтесь. Это привычка. Профессиональная привычка, то есть навык.

– Неужели?

Не-уже-ли. Ни за что – не за что – за что-то. Никогда – конечно – может быть. Лунину несколько недель хотелось хотя бы «ли», а тем более «уже», тем более, что её «ль-и» ему понравилось, потому что напоминало шрифт…

– Балтика.

Он успел просчитать гибкость сочленений,..

– Ближе к Дойчен Готик.

…нашёл узлы перегибов, которые отвечали за стройность всей конструкции, подобрал покровную заливку,..

– Медовая настойка на лепестках дурмана.

…и даже подсчитал степени закрытости, динамики, преображаемости – с некоторой погрешностью, конечно, потому что кривизна надбровных дуг, плотность прилегания слуховых раковин к черепной коробке и тяжесть мочки ещё ничего не говорят о содержимом этой нервной структуры, жадно глядящей на томик Грюнда у него в подрагивающих пальцах.