Андрей Юрьев - Люминотавр

«Вместе до смерти», – вздохнула Эльза Эриховна, поймав-таки Андрюшу под локоть. – «Это про публичный дом престарелых?». Он на следующем же шаге – что-ты-чёрт! – выскользнул из локотного кольца. Нет уж, нет уж, Лунин снова все свои грани переповоротил, выстремившись ходячим истуканом. Нет уж, нет уж, бельё с тобой выбирать, конечно, чересчур, но какую-нибудь водолазку вы мне, юноша, поможете заправить. И заправить, и расправить, чтоб ни единой складочки, и длину я выберу почти до…

– То есть, стихи такие нравятся? То есть, это всё-таки встречается, такое исключение из правил, что родны и в одиночестве, и в смерти?

Так, это ни в какие рамки, маленькая арийская бестия даже притопнула, чуть не сломав шпильку, кто это сказал? Это была не я.

Лунин впервые склонился: «Королева снов, ты живёшь в чашечке цветка, под лепестками мака, и кажется, я скоро разомкну твой бутон». Добрались-таки до бутика, приоткрыл стеклянную дверь и сумничал за плечо обомлевшей светоглазке:

– Уверены? Стоит ис-прав-лять красоту королевы?

Станет ли эта золотистая рысь танцевать под мои напевы?

Всё возвращается, все причудливые сочетания слов, нарядов, прикосновений, всё. Однажды разгаданное построение может повториться, и ставшая хоть чуть-чуть известной, знакомой, не будет подозревать, что она всего лишь танцовщица, скользящая по канату, не ею протянутому к островку удовольствия, над пропастью забытья, хотя… Возможно, все они танцуют только ради танца. Лунин второй раз за встречу склонился, прислушался:

– Положи мою сотку к себе куда-нибудь. И рассчитаешься ею ты, ладно?

Ладно, потому что понятно, потому что раскрашенные молодицы у кассы, в зале, у примерочной – они недоуменно следят за капризной приверединкой, тянущей за собой по мраморному паркету своего бархатистого лунолика – тянет его к стоечкам, где на ценниках нулей побольше, побольше, и на раскрытых ладошках преподносит ему кружевной ажур, переливчатый, воздушное плетение, мне подойдёт? И в примерочной зашторились вдвоём, и Эльза, боясь сорваться с намеченной тропинки, замерла, ожидая от луноваяния, украшенного миндалевидными сверканиями, – ожидая этого, это, это, это, это. И Лунин, отчётливо слыша её сердцебиение, прочертил угасающим касанием ложбинку, принимая в ладонь ровно столько, сколько всегда виделось во снах, сколько может выдержать, не сходя с ума, не оживая, луниновидное изваяние, случайно задевающее подушечкой большого пальца всё ещё сжимающуюся вершиночку, в крохотном устье которой набухла вдруг перламутровая капелинка, и всё смутил:

– Здесь разве не туговато? Но выглядит прекрасно.

– Анащпь, – поперхнулась Элиночка, – нет, ничего, как скажешь, – нельзя так! Разалелась, как пионерка, у самой уже старший за полночь является весь в помаде, стервец! Лунин, выходя из кабинки, зачем-то вытянул из-под сердца змеёнчатый бумажник. Догнав его у кассы, Эльза хотела прокричать сквозь приливший к векам туман: «От одного касания… короле… испра… перевер… дура, что я несу?!». Но вслух сказалось:

– Ты колдун, да?

– Может быть, да. Может, нет. Смотря что вы считаете волшебством, – двадцатипятилетний наглюк протянул засуетившимся магазинщицам сто зелёных.

Прежде чем выйти на проспект, он ещё в сумерках напялил свои кротовьи кругляки – и что сквозь них видно? – и стоял, сразу выросший, заслонивший всё, буквально всё, и если бы нашёлся невидимый свидетель, то Эльза послала бы свидетеля к чертям, потому что понятно, что хотела сама, но зачем он это сделал? За что такой подарок? Как быть теперь, как быть дальше? Пригодился бы невидимый советчик. Невидимый, а главное – ни с кем на этой планете не знакомый, советчик, что сказать?

– За что такие деньги платят, если не секрет?

– За творческий подход к ремеслу, – отчеканил Андрей Лунин, оклад три тысячи рублей, ООО-ААА-УУУ.

– Разве это творческая работа – вер… шщи… Ну – это?

– Оппять уссловноссти! Слямзить у других – это творчество, да, а своим умом и своими руками создать – чёрная работа, тьфу! А вы попробуйте разработать такой шрифт, по-английски, кстати, character, чтобы он передавал характер тех, кто им будет пользоваться, а?! – и опять вернулся в мир шпильчатых коробок, прозрачных покровов и призрачных устроений.

– Раз-ра-бо-тать? Ой, я в разработках, я в этом ничего не понимаю, но, наверное, надо многое уметь? – Эльза, Эльза с пластиковой пакеткой в руке, Эльза на шумной русской улице в русском шумном городе, Эльза видела перед собой только рекламную надпись над киоском напротив: «Если не сейчас и не здесь, то когда и где?».

– Я не оратор, в русском языке не силён, и часто путаю кисловодское с краснопресненским, знаю… Не осмелюсь даже назвать себя графиком… Не знаю, что другим для этого надо! Делаю то, что умею! – Лунин, в кои-то веки ощутивший себя Андреем Андреевичем, что-то высчитал на бесциферблатных часах, и:

– Как-нибудь в другой раз. Прощайте.

Какой-то он странный. Разработки, умею, характер, попробуйте, по-английски… Психология… Сознание? Менталитет? Вариантов мало. Пока. А может, хватит? В армии не служила, знание философии поверхностное, вот и проблемы с формальными признаками, как Герман говорит. Герман… А может, хватит, как Герман, не пора ли по-другому? Что если чёрт с ними, с формальными признаками? Формы, знаки различия, красота или чудо, палка о двух концах, дисциплина палочная, ага! К чёрту всё! Такого не может быть, чтобы не клюнул. Умею! Дурак! Сейчас бы закатились в кафешку, позвонила бы веркам, и всё как надо – пришли как бы в гости, хозяйка ненароком отлучилась, получили своё, хозяйка вернулась, ушли вчистую. И зачем – он? Сейчас бы почитывала себе про Германа. Почти про Германа. Подходящее к Герману. Потом уела бы. Поласковее бы сразу стал. Разошёлся – мотается где ни попадя! А я? Что я про всё это тряпь… про это что буду врать? Присаживайтесь, голубки, присаживайтесь, нет, улетел мой кавалерище. Пиво пейте, пей, золотая, пей. Через пару лет станут бёдра – я могёшь. Подарок, и всё. Известно, за что. За красивые глазки и податливые губки. Все губки, все. Не нравится, милый? Вот и не хами! Как в окопах. Весь день в окопах. Год в окопах. Жизнь в окопах. Смерть – на подмостках. Играть. Что – играть? Все люди играют в игры. Тогда почему он не клюнул? Что-то сделала неправильно? Кому бы стало плохо? Герману? Приедет и храпеть завалится. Девять с половиной русалок. Девять с половиной половинок русалок. Ниже пояса, выше хвоста. То в помаде весь, то в чешуе. Вот так экземплярчик! Пиво хорошее. Издалека же видно! Все – люди как люди, а этот – лунный… Оборотень. Мальчики-молчуны. С языком у них всё в порядке, будьте спокойны! Просто не тратятся попусту. Если не ошибаюсь. И это круто. Как он про мак! Вот именно! Я – опиум. И всё. Пиво замечательное. Дурак. Раз восемь бы, не меньше. Если бы не умолкал. Голос волшебный – как из-под луны. Нет, не потому что похож. Совсем не похож. Имя только, ну и что? Что-то такое вот, в словах не скажешь. На бумагах ставят печати. На разных. Разный цвет, по гладкости, по буквам разные. Но есть один-единственный отпечаток, самый первый. Поставили – и на всю жизнь. А он кобенился, Андрей Евгеньевич! Не могу с малолеткой, не могу! Я бы задохнулась от кайфа, дурень! Любимый – и первый. К чёрту все «почему»! Хочу – и всё! Не ваше дело, почему. Про мак – ммм, как дурман… Хах! Кислое, говорит, с пресным… Мак… Мак-маг… Чтобы не задумываться, и чтобы естественно получалось. Умничка! Он ещё придёт. Придёт-придёт, никуда не денется. Так же будет корешки книг разглядывать. Сволочь. Всю дачу апельсинами усыпал и яблоневыми цветами! Садюга! Только чтобы убедиться – да, сдалась девочка, разостлалась по спинкам апельсинов, да, раскрылась вся, вся пустая, впускаю тебя, навсегда тебя, только тебя. И отослал ведь сразу, гад, на таксюхе, отослал! И потом шарашился со сморщенными шлюхами! Не буду портить малолетку, не буду! Расплылась, корова, от одного касания! Вымя разбухло, тьфу! Давно не доена! Не поена, не крыта, прости, Господи, возмечтала о резвом другой породы! Странный он. Иноходец! Бегать, кобыла, и в бассейн запишись, чтоб живот сам на место встал, без новомодных ремней. Хотя красивый ремешок. Дизайнер, всё-таки. И подберётся живот. Только кесарево куда девать? Со шрамами-то оно ничего не попишешь. Но приползёт ещё, стервец, приползёт! Головёнкой будет биться, лунышко ты моё нежное, и плакать: «Только не оставляй, только не покинь меня!». Пепел да зола! Смотри, вправду опалю… Хватит. Иди и живи. А пиво того стоит. Тридцать рублей. Нет, всё-таки он какой-то странный.