Андрей Юрьев - Те, кого ждут

Владов вздрогнул. На шатком стуле возле раскинутого дивана лежали еще ни разу не сминавшиеся в коленях джинсы песочного цвета, и беленькие носочки, и раскрытая коробка с бежевыми замшевыми туфельками, и прозрачный пакет с белоснежной водолазкой, и на спинку стула наброшена куртка из лайки, и где-то в пакетах, брошенных у вешалки, есть коричневая береточка, и что еще? "Мне вправду идет?" - крутилась Марина возле огромного зеркала посреди расступившейся толпы, и Владов, оттеснив льстивых торговок: "Террористочка!" - обхватывал за плечи. - "Жена террориста!". В частном автобусе, тесном и тряском, почти с потолка навис коршуном: "Орланочка!" - и Марушка целовала остроузкую кисть: "Ты заботливый мой!"... Владов присмотрелся к стопке покупок. Да, ремень, еще ремень, коричневый ремень с застежкой-когтем. Опять уставился на монитор и опять добавил линию:

- Как думаешь - красиво получается?

В запястье вонзились ноготки.

- Я твою бандуру вышвырну с балкона!

Владов клекнул кнопками клавиатуры:

- Как только закончу - раскалывай и кидай. Как только, так сразу.

Распахнулись пакеты, прохрустел паркет, отмычал комод, прозвенели деньги.

Владов смахнул пепел с колена. Штановатая чернина размахрилась сединой.

- "Владов" и "Славия" я уже закончил. Еще отрисовать "Доверие". И еще сто пятьдесят страниц с буквицами и виньетками.

Завыли петли и в спину потянуло сквозняком. Владов заглянул в пустую кружку, прогудел:

- Мне холодно. Не держи дверь открытой. Много не пей. Не допоздна.

На смятую простынь упал кусочек штукатурки.

- Времени нет, милая.

- Как это так? Жизнь протянута во времени.

- Да. Жизнь протянута в хлесткий ремень, и Смерть правит на нем свой нож. Но что из этого?

- Хватит о смерти! Смерть, кресты, монастыри, хватит!

- Ты постоянно вспоминаешь о времени, но не хочешь помнить о смерти. Странно.

- Ничуть! Ничуть не странно. Если уж remember, то о том, что forever и together. Несчастный английский! Три слова стоящих! Остальные - квак и карк.

- Нет никакого времени. Есть количество следующих друг за другом событий, есть впечатления и переживание событий, есть ценность переживаний, есть степень впечатлительности, а времени - нет.

- Как это нет?

- Сколько мы знакомы?

Мы присели на эту лавочку, чтобы выкурить по сигарете, и так не разу не поцеловались, хотя скурили уже всю пачку. А такой ведь был вечер! Я в белой рубашке с хрустящим воротником, нет, галстуков не выношу! Еще чего! Блестящую удавку на мою-то шею! И крепкий кожаный ремень, скрипящий под твоим мизинчиком, и лаковые туфли - в них можно отражаться, зачарованно следя за черным двойником, - и черный же костюм, беспросветной черноты, с внезапным переливом бархатинок, и, как всегда, змееныш, обвивающий мне пальцы, замерший над чашечкой цветка. Без этого наряда Моя Бледность была бы напрасной. А так - Колосов вскочил: "Что случилось? У тебя траур? Или триумф?". Еще не знаю, но Зоя ахнула: "Черный! Чернейший! И алмазы вместо глаз!". А как не быть бледным, если вслед за Зоей бежит зеленая шелковая волна, а из рыжего пожара, лижущего щеки, выплавился легкий лебедь с малахитовым солнцем в клюве... Вечер славный! На столах ты, правда, не танцевала, но как бы мы смотрелись вальсирующими среди бокалов?

Повсюду белые ручьи, всюду легкие капли. Капельки смешинок в уголках твоих глаз. Капельки крови в уголках губ ни разу не кольцованной девушки, случайно влетевшей в наш решетчатый коридор и онемевшей - бледная статуя вне полыхания танца, танцевания сполохов. Да, лицо статуи - три отчаяния, три окаменевших "о", три провала - рот и черные глазницы: "Почему не со мной?". Капельки серебра сережек, стекающие по моим кистям - ты отхлынула от меня, тебя подхватывает Колосов, как можно! Ведь ты тростинка, ты же флейта, я так боялся тебя расстроить, а с тобой уже топтужный, добродушно-бородушный, бородушно-мужный Плаксин! И всюду капли, всюду белые капли, всюду белый сок назревает в стеблях, и скрипят клыки. Я уже уронил один стул Колосову под шаг, и он, спохватившись во весь рост, что-то сообразил и решил пока Зою забыть. Магнитофон все: "Орк! Орк!" - все никак не отмотает, это ведь "АББА", а Зоя уверяет, что "Победитель получит все", победители всегда получают все, кто выносливей - тот и волк, и я уже пронес три стакана мимо рта, и за нас! И теперь! И сейчас! И сейчас у бледного Алекса под белесыми веками белый сон. Всюду стебли бредят стать стволами. Рыжее пламя плывет между крон - меж пепельных, каштановых, тронутых инеем. Я - одинокий ясень, мечтающий сгореть, Зоя запуталась в моих ветвях, и тихий щебет: "Попробуешь меня сегодня? Жди. Я позову". И сердце понеслось по черным переулкам, в черные чащи, на черный луг, где белый старик, дед Владислав, задумчиво разминает в пальцах лепестки белены, вдыхает - и хохочущее пламя ударяет в луговое перепевье, в гомон чащ, в людные переулки, в опустевшую высотку, где по первому этажу вызванивают каблучки капель, в утробу лифта прячется зыбкая зеленая тень, а Владов лестницей взлетает, и вот оно, бездонное небо, и легкие капли повсюду, и платье взвивается, пальцы роняют капли на влажную кожу, я огненное море, я возвращаюсь вспять, в родившую меня дельту, и звезды моросят звенящей пеленой. Легкая капель по жаркой талии, я здесь, я здесь, дотянись одними подушечками пальцев, я начинаюсь здесь, я волк, ты вывернулась лисичкой: "Не могу так! Возвращаемся! Быстро!"...

Все как всегда, все праздники проходят, проносится шквал веселинок устоявшие на ногах убирают ошметки веселья. Кого-то от праздничной скатерти отправят в смирительную простынь, кого-то от праздничного стола уведут любить, уведут в праздничную постель. "Любить?" - переспросила Зоя, и, кое-как сглотнув жидкий огнеток, поправила: "Трахать". Охтин поперхнулся. У Зои глаза зеленые, злые, ноздри вздуваются, струйки дыма отстреливаются мимо губ, зубки отзванивают злорадинки: "Ты меня сейчас наверху что? Что делал? Любил? Трахал. Банально и беспардонно. Трахал. Даже можно сказать - ебал".

Данилка разбил колено. На губах - кровавая прорва. Во лбу - набат. "Кто князь - Влад? И ты - внук Владов? Блядов!" - и хох-хах-дрызг-визг! Ветки рук отсохли, и Данилка яблоком сорвался в ноги. Тотчас бока набухли. Сок потек. Веки склеило. "Охтин! Эй, парняга! Охтин, очнись! С кем был?". В пустом куполе влево-вправо заболтался флюгер. "Как - один? Почему тебя бросили? Совсем один? Всегда один?". В глубокий колодец занырял клювом колодезный журавль. "То есть вы доверяете мне отнять надежду? Мне - отнять у Марины Александровны надежду?". "Зиппо" - звонк! "А как же вы? Вы же не сможете безболезненно общаться с женщ", - и хрустнули под кулаком очки... Охтин сглотнул комок и выдавил: "Любил. И буду любить". Зоя оглянулась, скинула со стола в пакет бутылку, пачку, оглянулась, губы дрогнули, оглянулась, дрогнули, лопнулось: "Мигом! Нет! Жди! Вот, адрес! Двадцать минут!". Охтин хлынул светлыми ручьями.