Сергей Каледин - Коридор

Шурочка с первых же дней супружества поставила условие: гражданская жизнь каждого из супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Сашей, следуя передовой моде тех времен, в порядке протеста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были узаконены- в метрике их дочери Ольги значилось: "Рождена от девицы Щедриной", без всякого упоминания об отце.

Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив полугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей "в верхней трети бедра".

В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье изолированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для других. "Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье",- удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторванной пуговицей или в порванном носке.

Нельзя, однако, сказать, что она была безумно занята. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регулярно навещала многочисленных своих родственников, раскиданных по всей Москве, а также и родственницу мужа свою университетскую подругу - Фаину Григорьевну Цыпину.

Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее действий рождалась обида, виноватой никогда себя не считала. Единственными своими недостатками Александра Иннокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.

Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жизнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотографию.

Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жизни, увидела невестку в рамочке, сняла рамочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: "Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?" В ажурную рамочку она вставила умершего от водянки брата Пантелеймона, о котором, справедливости ради, отзывалась как о человеке "не очень умном".

...Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой

- Чего там?

- Алик, я говорю, того... Вроде как постригся... Сходи посмотри.

- Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.

- Да ничего такого,- засуетился Кирилл.- Башку малость так обрил до половины. Курит сейчас.

Глафира уронила тряпку.

...Алик заперся в комнате и молчал, не открывая на просьбы матери, Кирилла и Доры. Глафира сидела на полу у двери и плакала. Кирилл уговаривал Алика:

- Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И посиди там. Мы-то к тебе и не пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой...

- Он, может, уж и повешался давным-давно,- предположила Дора.

- Откуда слово-то такое вычерпала? - застонала с пола Глафира.- Бога-то хоть побойся...

- А у них, Николавна,- нагнулась над соседкой Дора,- у них как зайдет, так он уж раз - и повешался. У психических как не по их -так все... Кирюш, ты в личину-то глянь, чего он там делает?

- Глянь-то глянь, а он шилом пырнет,- засомневался Кирилл, но все-таки припал глазом к замочной скважине.- На ключ взял, не видать...

- Тогда в психическую надо звонить. Или милицейских звать,- уверенно сказала Дора.

Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла с пола зареванную притихшую Глафиру.

- Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешался - так спит. Приедут - разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького.

Скоро раздался длинный звонок в дверь.

- Забира-а-ть приехали,- радостно сообщила Дора, но под взглядом Глафиры, поперхнувшись чаем, исправилась: - Нет, ты гляди, как быстро-то помощь ездиет. Раз - и приехали...

Кирилл подвел к двери трех одинаково крупных мужчин, разница была только в халатах: у двоих запах на спине тесемками, у третьего - спереди на пуговицах.

- Этот врач, а те санитары,- объяснила Дора.

- ...Обрил полголовы и заперся вместо института,- объяснял врачу Кирилл.

Рядом без слов стояла Глафира, по-старушечьи комкая концы платка.

- Топорик дайте,- попросил врач.- Или ломик. Алик шел по коридору, ласково придерживаемый с двух сторон санитарами. Смирительная рубашка не понадобилась, она так и висела на плече у одного из санитаров.

- Повели-и...- довольно просипела Дора, благо Глафиры рядом не было.А не закрывайся, мать не морочь. А то ишь, запирается! Сегодня полбашки обрил, а завтра, глядишь, и самую голову снесет. Не-ет. Оттеда теперь уж только на Ваганьково...

На шумные события в коридоре вышел Александр Григорьевич.

- Приветствую вас, приветствую...- пробормотал он, увидев незнакомых людей в белых халатах.- Что такое, что случилось?..

- Алька рехнулся совсем,- пояснила Дора.- В сумасшедший дом переправляют.

- То есть? - развел руками Александр Григорьевич.- А-а?.. Надолго ли?

- Безвылазно, раз спятил вконец.

- Позвольте, позвольте...-Александр Григорьевич протянул руки к удаляющемуся Алику.- А десять рублей?.. Взаимообразно... Да, хм. Тем не менее, однако...

Бронзовые часы на пианино пробили двенадцать раз. Александр Григорьевич подождал, пока Алика, по его расчетам, спустят вниз, посадят в машину, но, чтобы не тратить время без толку, решил пока надеть галоши и почистить шляпу; но вот, по его предположению, Алика увезли, и он, предварительно покашляв, чтобы хоть подготовить бывшую жену к сообщению, сказал неуверенным голосом:

- Шурочка, ну, я намерен в столовую, в сапожную мастерскую и прочее. Полагаю, если время останется, посетить баню... Таким вот образом... А вообще-то сегодня...

- Да-да,- кивнула головой, не отрываясь от бумаг, Александра Иннокентьевна. Ее закрывала высокая спинка английского кресла, но и не видя ее, Александр Григорьевич знал, что Александра Иннокентьевна в этот момент кивает.- Закрой дверь, дует.

Александр Григорьевич похлопал себя по карману ПИджака: нет, не забыл книжка была на месте.

Уже на лестничной клетке четвертого этажа Александр Григорьевич учуял, что Олимпиада Михайловна верна своему слову: действительно, как было вчера обе-Щано, фасолевый суп и, по всей видимости, с грудинкой. Вторым запахом, которым обдало Александра Григорьевича, был запах тушеной капусты со свининой, тоже гарантированной на сегодня Олимпиадой Михайловной по случаю его дня рождения.

Оля утром поздравила отца с семидесятилетием, сделала губы бантиком и сказала, что справлять пока не надо: "Вот кончится твоя эпопея, заодно все и отпразднуем. Ты же знаешь, какая мама... ортодоксальная..."