Инна Кинзбурская - Один год в Израиле

-- Поймите, -- говорит Абрам, -- евреев отовсюду гнали, их всюду уничтожали, убивали. Только на своей земле евреи могут жить спокойно.

Мне нравится смотреть, как Абрам говорит. Не просто слушать, слушать -это само собой, интересно, но и смотреть. Доказывая что-то, он помогает себе руками, обычные слова произносит так эмоционально, что они и впрямь кажутся откровением, а сам он, похоже, заводится все сильнее и сильнее, словно туже и туже затягивается внутри него пружина, а потом эта пружина распрямляется, завод кончается, и Абрам вроде как оседает, бросает последнюю фразу, слово и выпускает воздух -- уф-ф. А потом снова начинает затягиваться пружина, и голова Абрама вытягивается вперед, и руки двигаются в такт со словами.

-- Сионизм -- это великая идея. Может быть, самая великая из идей, рожденных человечеством. Сионизм начинался в одно время с коммунизмом. А где теперь коммунизм? На свалке истории. А сионизм? Пожалуйста -- вот он. Вот, мы с вами. -- Он обращает к нам руки ладонями кверху -- мы с вами. И продолжает:

-- Боже мой! Израиль! В страшном окружении, войны, террор, арабы. Но страна есть. Вот вам доказательство того, что идея правильная.

Значит, я у себя дома? Но почему же я не могу, как та девочка -- сесть на тротуар? Ладно я, возраст уже не тот, но и Алина не может. Ведь это и ее земля. Или только еще будет -- ее?

-- А знаете, я как-то сразу почувствовала себя здесь, как дома, -- говорит Ира. -- Может, потому, что много лет стремилась сюда.

А Абрам? Он ведь тоже долго добивался разрешения выехать в Израиль. Но ему было трудно здесь. Тогда, вначале, трудно. А сейчас? Сейчас ему -- как? Легко? Комфортно.

Абрам расслабляется и смеется. Конечно, у него полный душевный комфорт.

-- Хорошо, -- соглашаюсь я. -- Страна есть. Страна будет. Слава Богу. А мы? Какова наша роль?

-- Вы сделали самое главное. Вы приехали и привезли сюда детей и внуков, вы выполнили свой долг перед еврейским народом.

Значит так. Я здесь, и дети мои здесь. Я могу спокойно жить -- с сознанием выполненного долга.

... -- Что вы хотите? Что вы требуете? -- вопрошает, вздымая на меня очи, светлокрашенная Шошана, восседающая в солидной конторе, в которой должны заботиться об олимах. -- Кто вас звал? Что вы сделали для страны?

Ну да, конечно, я не сомневаюсь, что сама она сделала очень много, в развитие Израиля ее вклад весом, иначе зачем бы страна так заботилась о благе этой женщины -- видно, живется ей отнюдь не туго. Наверное, она имеет право -- изрекать от имени страны.

-- Боже мой, ну, есть, конечно, такие, -- говорит Абрам. Когда Абрам вынужден соглашаться, он говорит тихо, горестно, покачивая головой, руки его неподвижно лежат на коленях. Он недолго молчит и заводится снова:

-- Но большинство израильтян понимает, что алия нужна, необходима. Если приедет еще миллион человек из России, это будет совсем другая страна. Совсем другая.

...Ладно, Бог с ней, с этой светлокрашенной Шошаной. Сейчас рядом со мной старик-сосед со второго этажа.

Мы жили в этой квартире уже четыре месяца, видели, как каждое утро, согнув плечи, он уходил из дома торопливо-семенящим шагом. А вечером возвращался, брал сумку-тележку и семенил в супер. Завидев нас, он, не останавливаясь, бросал: "шалом". Про себя мы его называли "мрачный старик". Пытались разгадать его тайну -- тайну мрачности. Отделенности от всех, от жены. Мы не разу не видели его вдвоем с женой, женщиной улыбчивой, голосистой, но не открытой. Если была возможность не заметить меня, стоящую во дворе, она не замечала. Но, столкнувшись лицом к лицу, расплывалась в улыбке:

-- Здравствуй, соседка. Как поживаешь?

Пожалуй, была у них какая-то тайна, или нам казалось, что была. Но все оказалось ужасно простым. Такой безысходно простой может быть только трагедия.

В прекрасный праздник Радости Торы мы возвращались из синагоги, где гремела музыка и плескалась до небес радость людей. Гордые мужчины в кипах шествовали по кругу со свитками Торы, а вдохновенные женщины тянули к свиткам руки. Плясало все и вся, стар и млад, худ и упитан, дети на плечах отцов хлопали в ладоши в такт музыке. Мы возвращались домой, захлестнутые этой волной радости, пораженные увиденным и пережитым впервые.

Что там Саддам Хусейн, арабы, терроризм и ядерная бомба! Что там Буш и миллиарды долларов, которые он не дает Израилю! Какие мелочи -- экономический застой, отсталая технология и безработица. У народа праздник. Праздник -- это от Бога. Завтра будет новый день. Все заботы -- на завтра.

Возвращаясь, мы столкнулись у подъезда с соседями, впервые мы увидели их вместе. Обменялись приветствиями, несколькими словами о празднике, и вдруг соседка, показав на мужа, смешливо-насмешливо сказала:

-- Он знает русский.

Знать русский и быть из России -- не очень большие достоинства для нее. Так подумалось мне. Она вскоре ушла, а сосед остался. И стал говорить. Нет, не по-русски. На смеси русского, украинского, идиш, на этой смеси говорят здесь выходцы из западных областей Украины, приехавшие сорок с лишним лет тому. Это были языки его детства, уже забытые, а теперь словно воскресшие для общения с нами.

С тех пор Шломо -- соседа зовут Шломо -- часто присаживается возле нас во дворе и говорит. Мы знаем уже почти наизусть все, что он скажет, но слушаем, спрашиваем и слушаем. Сколько их, таких историй, почти одинаковых, почти стандартных. Но ведь у каждого -- своя трагедия, своя неистребимая боль. А вместе -- жуткая боль европейского еврейства, пережившего Катастрофу. Всеоб? щая боль вопиет, но вопиет и мука каждого, кого Катастрофа коснулась мрачным своим крылом.

Я вспоминаю слезы моего свекра, когда он вернулся из поездки в родные места. Там были погребены живьем его отец, мать, сестра, ее дети. Три дня дышала земля. Свекор плакал потом не раз -- до самой смерти.

И вот Шломо, наш сосед со второго этажа.

-- Я не могу забыть, не могу забыть, -- повторяет он, как заклинание. -Прошло пятьдесят лет. Я не могу забыть. Сестра держала на руках своего маленького сына, прижимала к себе его и меня. "Шлемеле, -- шептала она -уезжай, ты комсомолец, тебе надо бежать".

Ему было тогда пятнадцать лет.

-- Не могу забыть ее руки, -- говорит Шломо. -- Когда я вернулся, я искал, может быть, кто-нибудь остался в живых. Все погибли. Все, -- он опускает голову и замолкает. Помолчав, опять говорит. -- Остались только я и старший брат, он был в Красной Армии. Я никогда не прощу себе, что оставил их, что не помог им.

Я смотрю на него и думаю, что он не так уж стар, наш сосед. И красив, пожалуй, даже сейчас. Бледное удлиненное лицо, крупная голова, выпуклый лоб, седые волосы. И на этой бледности выделяются коричневые, не черные, нет, коричневые глаза. Странно видеть эту крупную голову па небольшом теле и опущенных плечах.