Елизавета Михайличенко - И-е рус,олим

Я пошуршал пальцем под ее подушкой, будто мышка из детства пробежала там. Она быстро, словно караулила, схватила мою ладонь и засмеялась:

-- Попался?

-- Попался.

-- Где был?

Где я был? В гостях у самого себя, но еще менее опытного, чем теперь. Поэтому теперь кажусь себе необычно взрослым и усталым, если и не знающим ничего, то гораздо более способным к догадкам и суждениям, чем мне казалось раньше.

-- В лесу. Потом в центре. Шел к (C), а очутился в лесу.

-- Кого там встретил?

-- Почему ты думаешь, что кого-то встретил?

-- Ты всегда кого-то встречаешь.

Лея чувствует меня. Она словно ребенок в чреве моей жизни. Она ощущает любое изменение в моей крови и беспокойно шевелится.

-- В центре видел (C). А в лесу встретил бомжа. Я встретил там бомжа и бомжиху. Женщина была почти голая.

-- А бомж?

-- А бомж был похож на меня.

Лея просунула мне под живот прохладные коленки -- оказывается, она замерзла. Я прикрыл их ладонями и погладил. На левой был шрам, еще свежий.

-- Потому что ты тоже бомж? -- спросила она.

Я поцеловал ее. Надо было выключить кондиционер, да вставать не хотелось.

-- Он говорил со мной о каких-то странных вещах,-- зачем-то сказал я.-О своих ошибках. Что он не сумел распутать женщину и время, хотя должен был...

-- Зачем тебе это было слушать?

Зачем-то надо было. Там мне это казалось важным.

-- Он интересно рассказывал. Как будто он -- воин царя Давида, а она -иевусейка.

-- Понятно, перевоплощаются, как вы с Гришей... Ну, в этом колодце. Не так уж вы были оригинальны. Этот Город многих под такое затачивает... А дальше что?

-- Дальше -- она была его пленницей. И он ее полюбил. У него возникли проблемы с религиозным законом. Тогда он его просто не нарушил.

-- Это как?

-- Как не нарушил? Да он что-то такое про законы рассказывал... Может быть врал. Слишком у него закон либеральный про пленных красавиц получался. Не могло быть либерального еврейского закона тогда. Но его все равно надо было нарушить. В общем, я не очень понял.

Лея согрелась. Ее коленки под моими ладонями потеплели. Она обрадовано воскликнула:

-- А я знаю про эти законы! Спорим?

-- Спорим. Что тебе проиграть?

-- Ладно, я так скажу. Я точно знаю. Точно и случайно. Была на какой-то лекции, еще в ульпане, меня тогда это удивило, и я запомнила.

-- Расскажи, проверим бомжа.

Лея залезла под мое одеяло, уткнулась в шею:

-- Ты лесной человек. Хвоей пахнет... Так вот, природа воина такова, что он не в силах отказаться от прекрасной пленницы. Каким бы богобоязненным не был. Он разгорячен битвой. Он победитель. Он рисковал. Ему положено, в общем. К тому же она не похожа на привычных ему женщин. Она -- добыча. Она в его власти. Сексуальное насилие это органичное продолжение насилия военного.

-- Да.

-- Что -- "да"?! Ты не можешь так с этим согласиться, ты должен бороться с собой!

-- А зачем?

-- Чтобы не стать насильником. Чтобы не согрешить.

-- Я все равно согрешу.

-- Вот именно. Но если ты знаешь, что в принципе можешь получить эту добычу, не согрешив, а чуть потерпев, тебя это может спасти.

-- А может и не спасти.

-- Да. Но все не так просто. Это очень хитрый закон. Хитрющий. Как будто его придумывали не мужчины, а женщины.

Лея тоже считает хитрость -- силой женщин. Как все. А хитрость не имеет пола. Хитрость -- это сила слабого, поэтому чаще ею пользуются женщины, дети и старики. И убогие. Бомж не хитрил со мой. Он был разочарован. Он был разочарован и обижен. Он так хотел услышать, что я думаю обо всем этом.

-- ... тебе же придется целый месяц спотыкаться о зареванную пленницу. Она должна сидеть у всех на пути, без красивой одежды, без украшений, вообще без всякой своей женской экзотики, даже без волос.

-- Почему без волос?

-- Потому что волосы -- это самое главное женское украшение. Ее бреют налысо.

-- Как коленку? -- улыбнулся я, погладив мягкую теплую кожу.

-- И она еще обязана быть печальной, даже плакать. Захочется тебе брать такое существо в жены?

-- Вообще-то я не люблю слишком жизнерадостных женщин. Мне с детства нравились такие... немножко депрессивные... вот Белка такая всегда была, с детства.

Лея как-то подобралась, словно услышавшая шорох кошка. Прав Гриша, что не надо говорить со своими женщинами о бывших. Потому что они всегда считают, что ты говоришь об этом не просто так, а чтобы передать им какое-то кодированное сообщение. И я быстро добавил:

-- Я дал Белле гет, знаешь?

-- Да, она мне говорила... Так вот, сидит она перед твоим носом, в полном унынии, и у нее еще когти, ей нельзя ногти стричь... Вообще, почему ты назвал этот закон либеральным? По отношению к женщине он, знаешь, совсем даже не либеральный. Лучше уж сразу изнасиловать и отпустить. Вот это было бы либерально.

-- Лея...

-- Что?

-- Да так.

Я не решился сказать ей, что бомж был неправильный. Что он был похож больше на бедуина, чем на бомжа. И то, что он рассказывал, было похоже на правду. А бедуины похожи на древних евреев.

-- Что -- "так"? -- Лея снова насторожилась.

-- Да нет, просто... мысль мелькнула. Вот этот закон... Ты его знаешь случайно, так? Я о нем раньше не слышал, хотя вообще-то всем таким, историческим, интересуюсь. А бомж -- знал.

-- И что?

-- Да ничего... Просто странно как-то.

Лея засмеялась:

-- Если в Сибири, в теплотрассе бич расскажет тебе нюансы происходившего на Втором съезде РСДРП, ты удивишься?

-- Ну нет, наверное. Можно представить.

-- Видишь! А тут тебе странно. Ничего странного. Их здесь этим с детства пичкают.

-- Ну ладно, убедила.

На самом деле -- не убедила. Бич в теплотрассе, хоть и опустившийся, все равно современный человек. А сегодняшний бомж не был современным человеком, совсем даже не был. Он даже не притворялся ни современным человеком, ни не современным. Он был в каком-то застарелом обиженном отчаянии. Именно потому, что собирался исполнить закон -- ждать месяц, спотыкаться о плачущую пленницу, смотреть на ее лысую голову и каждый раз убеждаться, что любит ее не меньше, а больше. И так было целых три недели. А в начале четвертой прекрасная иевусейка заколола себя кинжалом. И потом он сидел вместо нее на этом месте и плакал. И думал как раз о том, что надо было изнасиловать и не отпускать, а считать женой... Да, а при чем тут я? Главное, что бомж уже три тысячи лет не может понять -- заколола она себя от того, что он был ей ненавистен, или наоборот, от того, что тоже его любила и ненавистно ей было, что он видит ее в позоре и безобразии. "Спроси у нее",-посоветовал я. Бомж усмехнулся: "У кого? Это же призрак". Он точно ждал ответа от меня, как будто был уверен, что я знаю ответ. И был очень разочарован, даже разгневан, когда я ушел, ничего ему не сказав.

-- А эта неодетая женщина, она себя пристойно вела?

-- Вполне.