Сергей Семенов - Гаврила Скворцов

Немного спустя все в нем уходилось, в голове прояснилось. Он уже ясно и отчетливо сознавал то, что сознавал. А сознавал он, что в Аксинье заключается все его счастье, а без него для него ничего нет ни дорогого, ни привлекательного… Опять сердце его забилось реже. В груди у него что-то сдавило, и ему стало больно и тяжело.

"Да, это так! Я не увижу больше ни покоя, ни радости, если не вырву ее из своего сердца. А вырвать как? Он вот сколько уже пробовал избежать ее, но чувство к ней не глохнет, а делается все сильней… А зачем заглушать? -- пронеслось в его голове. -- Зачем самому себя мучить? А если пойти вот и рассказать ей все: все рассказать -- с самого начала. Она ко мне ласковая, может быть, и у ней есть ко мне что-нибудь в сердце, и она меня полюбит. А если нет -- один конец! Значит, была не была -- повидаюсь. Эх, где наше не пропадало, так и сделаю!"

И Гаврила исполнился твердой решимости пойти к Аксинье и объявить ей о своих чувствах. Он стал перебирать в голове, с чего он начнет свое объяснение. Вдруг хлопнули калиткой. Кто-то вошел в сени, подошел к ушату с водой и стал пить. Гаврила притих и невольно прислушался. Дверь отворилась, и в избу вошла Маланья. Увидя ее, Гаврила повернулся к стене и закрыл глаза.

– - Ты что это лежишь? -- сказала баба и, подойдя к мужу, присела на край коника.

– - Так, лежу и лежу, -- сквозь зубы проговорил Гаврила.

– - С улицы все ушли, должно, вечер скоро.

– - Ну, и ладно, пусть вечер.

– - Мякохинские ребята нашим девкам пряников прислали, а наши ребята узнали это, перехватили да съели их. Девки на это осердились страсть.

– - Ну, и пущай их сердятся, мне-то что? -- вскрикнул Гаврила и вскочил с места.

– - Что ты такой злой? -- с неудовольствием проговорила Маланья. -- Или тебя блохи заели, и слова сказать не потрафишь…

И баба встала с лавки, отряхнула рукой ярко-красное платье, вышла из избы и легла в полог. Гаврила поднялся с коника, снял с колышка пиджак и начал одеваться.

"Вот и любуйся весь век на такое сокровище! -- думал он. -- Господи, да что же это за наказание-то?!"

Солнце склонялось к западу. На горизонте образовалась густая длинная полоса темно-синих облаков, в которых оно должно было скоро потонуть, как в мягкой постели. На улице стояла тишина, только на нижнем конце ее было видно, как кишел народ, перебегая с места на место, и слышались гомон и смех: там играла молодежь; да из-за овинов неслось нескладное пение совершенно пьяных мужицких голосов; это какие-нибудь не удовлетворившиеся мирской выпивкой ходили в другую деревню, где была винная лавка, "поднимать градусы" и теперь возвращались домой. Гаврила постоял с минуту, поглядел кругом, потом вдруг сорвался и твердым шагом пошел наискось через улицу в ту сторону, где стояла изба Сушкиных.

Подходя к избе и кинув взгляд на окна, сквозь которые широкою рекою лились лучи заходящего солнца и ярко освещали все, Гаврила увидел, что в избе Арсения нет, а только виднеется у окна Аксинья. Но он нарочно опустил голову, чтобы не дать заметить, что он видел это, и быстро вошел в калитку. И только он вошел в калитку, как сердце в нем как-то защемило, в руках и ногах почувствовалась дрожь. С усиливающимся волнением он прошел сени, дрожащими руками отворил дверь в избу и, перешагнув через порог, стараясь, но не будучи в силах, прямо взглянуть на Аксинью, он каким-то сдавленным голосом проговорил:

– - А вот и я к вам! А где ж хозяин? -- Но тотчас же понял, что так вести себя в том случае, зачем он пришел сюда, нельзя, нужно быть смелей, развязней: "смелость города берет", и, собрав в себе все силы, он по возможности твердо подошел и сел неподалеку от того места, где сидела Аксинья, которая только что перестала что-то есть и смахивала с суденки крошки.

– - Вот тебе хозяин -- был да сплыл! -- проговорила Аксинья и, собрав в горсть крошки, поднялась и бросила их в лохань, а потом повернулась и опять села на прежнее место.

– - Нет, правда, где ж он? А я было к нему в гости пришел, -- сказал Гаврила и как-то несмело взглянул на Аксинью.

– - Куда ему теперь гостей принимать, ему вряд до света отваляться. Спать ушел в сарай.

– - Ай да дитятко! В такое время, да в сарай! Что теперь, покос, что ли? -- сказал Гаврила.

– - Я его туда послала. Там, говорю, скорей хмель пройдет. Сена много, заройся и спи.

– - А как простудится он там да захворает да помрет? -- говорил Гаврила и страшно досадовал внутренно на свою ненаходчивость и стыдился ничтожности тех слов, что ему подвертывались на язык.

– - Ну, так тебе и помер!

– - Нет, а если правда помрет?

– - Помрет -- похороним, -- окончательно впадая в шутливый тон, проговорила Аксинья.

– - А будешь тужить-то?

– - Что ж тужить: одна голова не бедна, а хоть бедна, да одна.

– - Ну, неправда; а самой небось жалко будет?

– - Мужьев -- да жалеть! За что? Они-то нас жалеют?

– - А може, жалеют, почем ты знаешь?

– - Оно и видно что!

Гаврила вдруг облегченно вздохнул. Так бессвязно начатый разговор вдруг пришел к такому направлению, что ему легко можно было высказать то, зачем он сюда пришел. Он очень этому обрадовался и, переходя с шутливого тона на серьезный, проговорил:

– - Каких жен; другую жену-то на руках бы весь век проносил.

Аксинья по-прежнему шутливо проговорила:

– - Будете вы жен на руках носить! Понимаете вы о них, как о летошнем снеге.

– - Опять говорю -- о каких. Если бы я Арсений был… Да я бы, кажись… Э, да что тут говорить-то, этого не выскажешь!

Гаврила вдруг махнул рукой и весь изменился в лице. Лицо Аксиньи залило густой краской, и она, в свою очередь, стала серьезная.

– - Если бы у меня такая жена-то была б, -- проговорил Гаврила, -- я бы на нее глядеть не нагляделся б!.. -- Гаврила вдруг подвинулся к Аксинье и взял ее за руки.

– - Ну, будет тебе, что не дело говорить!.. -- строго сказала Аксинья и вырвала руки у Гаврилы.

– - Нет, дело. Ей-богу дело! Помнишь ты тот вечер, как я еще холостой был, а ты в девках? Мы у вас в селе на бревнах сидели около хоровода и разговаривали; ты еще о тетке своей вспоминала -- помнишь?

– - Ну, помню, так что ж?

– - Ну, вот, этот вечер я первый раз только счастливым человеком был, и вот после этого сколько годов прошло, и я ни разу такой радости не испытал. Я ведь на тебе жениться хотел, да сперва-то мои старики заартачились, а потом тебя у меня Арсений перебил… Я ведь и в Москву-то уходил с этого горя… Эх, Аксюша, если бы ты знала да ведала!

– - Что знать-то, ну? -- спросила Аксинья и, казалось, была вся не своя. Все лицо ее то бледнело, то краснело, глаза сделались глубже, грудь высоко поднималась.

– - Да люблю я тебя, так люблю, что мне без тебя жизнь не в жизнь. Я бы рад вырвать тебя из своего сердца, да ничего не поделаю. Чем дальше, тем больше меня тянет к тебе. И сейчас вот до чего дошло -- хоть в омут полезай. Окроме тебя, мне все постыло…