Екатерина Краснова - Не судьба

В одно прекрасное июньское утро, лениво бродя таким образом по парку, он наткнулся на двух дам, сразу обративших на себя его внимание. Они шли впереди его и громко говорили по-русски; голос одной из них показался ему очень знакомым. Где он слышал этот голос? Он поспешно прибавил шагу, обогнал их, оглянулся и в неистовом восторге воскликнул:

— Прасковья Александровна!..

Да, это была Прасковья Александровна Муранова, но значительно помолодевшая и изменившаяся. Её глаза, очерченные интересным оттенком бистра, ярко блестели на фоне удивительно лилейного лица, под защитой прехорошеньких новых бровей. На её взбитых волосах грациозно сидела маленькая шляпка, обвитая сиренью, которую игриво клевала парижская райская птица, а платье Прасковьи Александровны представляло собою восхитительное лиловое облако. Обновлённая девица очень мило вскрикнула от изумления и с энтузиазмом протянула Мишелю сиреневую ручку.

— Ах, monsieur Мишель, как я рада! У нас такой милый кружок петербургских знакомых, только вас недоставало!

У Мишеля замерло сердце.

— Вы здесь одни? — проговорил он в волнении.

— Одна, совсем одна! — жалобно заговорила Прасковья Александровна. — Кстати! Позвольте вас представить моей компаньонке, m-lle Синицыной. Анна Михайловна! Мой друг, monsieur Загребский!

Мишель позволил себя представить и раскланялся с молодой особой, чрезвычайно строгого вида, имевшей очень острый нос, тонкие губы и пронзительные глаза. Она была облечена в клетчатые одежды тёмных цветов, носила шляпку самого эмансипированного фасона и с решительным видом опиралась на коричневый зонтик.

Мишель предложил руку Прасковье Александровне и нерешительно спросил, где же её брат?

— Ах, он там в деревне киснет, оранжереи перестраивает! Но объясните мне, ради Бога, какими судьбами вы очутились здесь? Такая приятная случайность!

— Мать у меня больна… — начал было Мишель.

— Больна? Скажите, пожалуйста, какой неприятный случай! И вы приехали сюда?

— Я здесь пока один; приготовил квартиру и жду maman с сёстрами…

— Они ещё не приехали? Ну, скажите, какая жалость! Вы, должно быть, умираете от скуки, бедный молодой человек! Какое счастье, что я вас встретила… У вас здесь есть знакомые? — затараторила Прасковья Александровна.

— Нет, знакомых нет, но…

Мишель небрежно осведомился о здоровье её племянницы.

— Софи? Merci, здорова совершенно. Страшно загорела и подурнела ужас! Уж я ей сколько говорила: «Ты, душечка, окончательно испортишь цвет лица, если не будешь избегать солнца»… Надо вам сказать, что я старше её, — обязательно сообщила Прасковья Александровна, — а между тем, посмотрите, какой у меня цвет лица!

«Полтора рубля банка», — подумал Мишель с негодованием.

— А что ваша племянница не скучает? Деревня ещё не надоела ей?

— Ей? Нет, у неё самые странные вкусы; ей деревня никогда не надоест. Вот я — другое дело. У меня такая живая природа, я так привыкла к цивилизации, что решительно не могу жить в деревне: сейчас начинаю тосковать, так меня и тянет в Европу!

— А давно вы оставили ваших?

— Я здесь очень недавно, всего несколько дней, как из России. Я выехала из Петровского в последних числах мая; так мне там надоело, вы не поверите! Ну, вот я и дома: я живу в Hôtel Royal, надеюсь, что вы ко мне? Русским чаем вас угощу… Так приятно вспомнить родную землю!

Мишель принял приглашение и несколько времени ещё слушал рассказы Прасковьи Александровны. На прощанье, он должен был дать ей два обещания: во-первых, посетить её опять в скором времени, а во-вторых, помнить, что она известна в Эмсе отнюдь не в качестве девицы, но как молодая вдова, и при случае называть её сообразно этому обстоятельству «фрау», а не «фрейлейн». Она с жаром объясняла, что это необходимо ради её удобства и для сохранения приличий. Сохрани Бог, если в Германии узнают, что такая одинокая особа «ещё» девица! Мишель обещал то и другое и отправился домой в самом лучшем расположении духа, так как услыхал от Прасковьи Александровны, что в Петровском не было «ни души», и проч. Прасковья Александровна уверяла между прочим, что о нём вспоминают ежечасно и говорят ежеминутно; а это было ему очень приятно, хотя он и чувствовал, что она врёт.

Время прошло незаметно до середины июня, когда приехали его сёстры и мать. Последняя немедленно познакомилась с Прасковьей Александровной: обе дамы нашли друг друга очаровательными и заключили дружеский союз, хотя за глаза каждая отзывалась о новой приятельнице в несколько саркастическом тоне. Обе рассказывали знакомым одна про другую, что она «ужасно молодится и воображает о себе». К этому Зинаида Сергеевна прибавляла: «mais bonne fille au fond, cette vielle Pachette»; а Прасковья Александровна присовокупляла: «Передние зубы вставлены, душечка, уж я вижу… И тянется — страх!..» Это, конечно, не мешало им быть друзьями.

К несчастью, Прасковья Александровна почти не получала писем из дому; только короткие уведомления, что все здоровы. Мишель очень сожалел об этом; но и то было хорошо, что с Прасковьей Александровной можно было поговорить о предмете его страсти. Однажды он чуть было не признался ей в своей любви к её племяннице, но остановился на полдороге, заметив вовремя, что Прасковья Александровна не на шутку приняла его чувства на свой счёт и собралась упасть к нему на грудь, чуть только он выскажется яснее.

Всё это было прекрасно; но и этому прекрасному скоро суждено было кончиться. Время неумолимо шло вперёд; прошёл июнь, и Прасковья Александровна с обществом своих знакомых уехала в Интерлакен, тысячу раз обещав непременно посетить дорогую Зинаиду Сергеевну в Петербурге и выразив надежду встретиться с нею ещё раньше, в Швейцарии.

Вскоре и Зинаида Сергеевна начала находить перемену местности необходимой для своего здоровья и стремилась вон из Эмса, хотя всем там было очень хорошо. Зина находила, что довольно глупо жить в Фергиссмейн-нихт-вилле, но самую виллу очень полюбила, и ей не хотелось расставаться с Эмсом. Лена вообще предпочитала оседлую жизнь странствиям и готова была жить где угодно, лишь бы сидеть на месте. Но мать совсем заныла; эмские воды сделались ей вредны, и в двадцатых числах июля семейство переселилось в окрестности Женевы; тут предполагалось прожить до начала виноградного лечения, которое Зинаида Сергеевна намеревалась предпринять в Веве.

Мишель скучал. Ему страшно надоел Веве. Наступили двадцатые числа сентября, по новому стилю, а Зинаида Сергеевна и слышать не хотела об отъезде: она толковала что-то о тропиках, о нежности своей кожи, о «grands tableaux de la nature» [47] живописные виды природы — фр. , и из всего этого у неё выходило, что уезжать из Веве невозможно, и главное не следует. — «C'est imprudent» [48] Это неблагоразумно — фр. , - решила почему-то Зинаида Сергеевна и так прониклась этим «диктоном», что и сама уверовала.