Екатерина Краснова - Не судьба

— Какое гадкое место! — удивлённо воскликнула Сонечка, выходя из вагона. — Как тут неприютно!

Действительно, мрачный вид необыкновенно узкой в этом месте ронской долины, сама Рона — мутная, злобная, пенистая, обрывистые, тёмные, совершенно обнажённые горы, сердито обступившие долину, и жалкая, колючая, какая-то серая растительность очень негостеприимно смотрели на приехавшее весёлое общество, а маленькое здание станции, грязное и тесное, было уж вовсе непривлекательно. Экипажей не было да и не требовалось ввиду близости курзала, где помещается рулетка. В курзале или, как его там называют, в казино, общество прежде всего отправилось завтракать, и, очутившись в большой прохладной комнате со спущенными жалюзи, все вздохнули полегче.

— Vous me donnerez le bras pour me porter bonheur [53] Дайте мне руку, это принесет мне удачу — фр. , - говорил бельгиец Сонечке умирающим голосом. — Знаете, ничто так не приносит счастья, как присутствие невинного существа — d'une innocente enfant! [54] — пояснял он Петру Александровичу.

— Ah, oui, oui! [55] О, да, да! — фр. — басом соглашался Пётр Александрович, набивая рот форелью. — Garçon [56] официант, гарсон — фр. , бутылку Иворна!

— Мы будем пить шампанское, général, не так ли? Aux premières armes de mademoiselle… [57] первое оружие девушек — фр. — убедительным тоном говорил голландец, который, неизвестно отчего, звал Петра Александровича генералом; вероятно, потому, что сам был капитаном.

Впрочем, Пётр Александрович был этим доволен. Против шампанского он тоже ничего не имел.

За десертом все встали; мужчины, роняя салфетки и перепрыгивая через дамские трены, поспешили с бокалами к дамам; все разом заговорили, оживились и, решившись выиграть множество денег, собрались идти на рулетку. Пётр Александрович вдруг начал уговаривать свою дочь не волноваться и «уж лучше не играть».

Рулетка помещалась как и ресторан в здании казино. Первый зал, небольшая странная комната с зелёными обоями и с множеством окон во всех стенах, только промелькнул в глазах Сонечки. Бельгиец повёл её в средний зал, дабы её сон, по возможности мог сбыться. В этой длинной, узкой комнате во всю длину стоял стол, в средине которого помещалась рулетка, со своим вогнутым, вделанным в стол металлическим кругом, окаймлённым желобками, по которым катался костяной шарик. Весь стол окружён был играющими: некоторые сидели у самого стола, другие стояли за рядом стульев; многие отмечали что-то карандашом на картонных таблетках, считали, соображали; беспрестанно протягивались руки, оставлявшие деньги на столе, в квадратах, разграниченных на сукне жёлтою краской. Банковые билеты, золотые, серебряные монеты беспрестанно рассыпались по столу то кучками, то тщательно составленными столбиками; снова протягивались руки и собирали, загребали эти монеты и билеты и опять размещали их по сукну. Чаще всего протягивалась рука толстого, бледного крупье, вооружённая лопаточкой. Он стоял у середины стола, полузакрыв свои заплывшие глаза, которые, в сущности, зорко следили и за движениями костяного шарика, и за ставками; левой рукой он часто гладил свои лоснящиеся, напомаженные усы и эспаньолку и повторял однообразным, сонным голосом: «Faites votre jeu, messieurs, faites votre jeu»… [58] «Делайте ставки. господа, делайте ставки»… — фр.

Сонечка сначала ничего не поняла. Вся эта разнородная толпа, совершенно безмолвная, не спускающая глаз с катающегося костяного шарика и с длинного стола, испещрённого цифрами и разлинованного на клетки, ошеломила её. Она оглядывалась вокруг в недоумении и с каким-то неприятным чувством. Тяжёлое молчание, среди которого раздавались скучающий голос жирного крупье и жужжащий звук костяного шарика по металлическому жёлобу, иногда глубокий вздох или осторожный кашель в разных углах зала — всё это подавляло её.

— Ну, что же, начнём? — предложил её кавалер.

— Вы сами хотите ставить?

Она как-то машинально вынула двадцатифранковый золотой, повертела его в руках и остановилась.

— Сколько вам лет? Поставьте на цифру ваших лет, — советовал голландский капитан.

Она отыскала глазами на сукне цифру 21 и протянула руку.

— Ne risquez pas sur le numéro, mettez à cheval! — торопливо шептал бельгиец над самым её ухом.

Она не поняла его слов и положила монету около цифры 21. Потом вынула другой золотой, оглянулась, увидела около себя Мишеля, улыбнулась и протянула ему монету:

— Положите за меня! — шёпотом сказала она. — На ваше счастье.

Мишель поспешил исполнить её желание. Шарик остановился, соскочил; крупье проговорил тем же голосом:

— Rien ne va plus! [59] Больше нет! — фр.

— Вот вам и сорок франков, — сказал Мишель. — Что же, довольно? Насмотрелись?

— Да, больше сорока франков я не намерена проигрывать.

— Так, стало быть, и пойдёмте, — сказал Мишель, радуясь, что бельгиец, увлёкшись игрой, оставил свою даму.

— Сейчас, я только посмотрю, что из этого выйдет. Может быть, и выиграю, почём вы знаете?

— Выиграете? Да вы уж давно проиграли!

— Как? — удивилась она. — Когда же?

— О, это скоро делается; не успеешь оглянуться — и конец.

— А вы не будете играть?

— Я уж всё проиграл, едва на обратный билет хватит. Да у меня и было с собой немного: франков двести всего.

— Как скоро… Я просто не могу понять, как это делается. Ужасно глупая игра!

— Ну, и пойдёмте прочь, пойдёмте в сад! — убедительно просил Мишель. — Право, нечего здесь больше делать.

Она взяла его руку и согласилась идти в сад, но только ей хотелось ещё посмотреть на играющих. Её особенно поразила одна молоденькая девушка, которая сидела возле крупье и, беспрестанно протягивая худые, обнажённые руки и вытягивая шейку, быстро собирала и ставила перед собою столбики монет. Она беспрестанно выигрывала. Её хорошенькое лицо с тонкими чертами, с чуть заметным чёрным пушком над верхней губой и с чёрными блестящими глазами, всё разгорелось; завитки тёмных волос выбились на лбу и на затылке из-под китайской шляпки. Она перебирала монеты тонкими пальцами и всё озиралась кругом. За её стулом стояла в спокойной выжидательной позе старая, полная женщина в чёрном — очевидно, компаньонка. Сонечке стало ужасно жалко этой тоненькой девочки с лихорадочным румянцем на щеках, в полудетском белом наряде.

— В самом деле, лучше уйдём! — прошептала она с чувством какой-то внезапной робости.

Мишель чуть не заставил себе это повторить: сердце его забилось, ноги задрожали, он не сразу двинулся с места. Теперь самое удобное время — он знал, что вот сейчас всё решится. Ему стало страшно; уверенность в её любви вдруг поколебалась.

— Да, очень тяжёлое впечатление! — сказала она, быстро взглянув на него и истолковывая его слишком заметное волнение по своему.