Николай Лейкин - Где апельсины зреют

— Ежели, Глаша, хочешь, то вѣдь еще не поздно остаться. Чортъ съ ними и съ билетами! сказалъ женѣ Николай Ивановичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я поѣду.

И Глафира Семеновна вскочила въ вагонъ. Николай Ивановичъ ринулся было за ней, но кондукторъ, находившіися въ вагонѣ, отстранилъ его, захлопнулъ перекладину и затрубилъ въ рогъ. Заскрипѣли блоки и вагонъ началъ подниматься.

— Стой! Стой, мерзавецъ! закричалъ Николай Ивановичъ кондуктору. — Это моя супруга! Се ма фамъ! и я долженъ съ ней!..

Но вагонъ, разумѣется, не остановился.

— Что-же это такое! вопіялъ Николай Ивановичъ. — Отчего онъ насъ не пустилъ? Вѣдь и мѣста въ вагонѣ свободныя были. Неужели ихъ скоты-англичане откупили? Господи, да какъ-же такъ одна Глаша-то тамъ будетъ! Ахъ, подлецы, подлецы! Пуркуа? Какое вы имѣете право не пускать мужа, ежели взяли его жену! кинулся онъ чуть не съ кулаками на желѣзнодорожнаго сторожа, оставшагося на платформѣ.

Тотъ забормоталъ что-то на ломаномъ французскомъ языкѣ.

— Что онъ говоритъ? Что онъ бормочетъ, анафема? — спрашивалъ Николай Ивановичъ Перехватова.

— А онъ говоритъ, что хоть въ вагонѣ и есть мѣста, но въ настоящее время дозволено поднимать въ вагонѣ только по шести пассажировъ и никакъ не больше. Прежде поднимали по десяти, но канатъ не выдержалъ и произошло крушеніе, — отвѣчалъ Перехватовъ.

— Боже милостивый, что-же это такое! Жена тамъ, а мужъ здѣсь! Тьфу ты пропасть!

— Мы поѣдемъ съ слѣдующимъ поѣздомъ, а она насъ тамъ наверху подождетъ.

Но Николай Ивановичъ былъ просто въ отчаяніи. Съ замираніемъ сердца смотрѣлъ онъ вверхъ, махалъ женѣ платкомъ и палкой и кричалъ:

— Глаша! осторожнѣе! Бога ради осторожнѣе! Зажмурься! зажмурься! Не гляди внизъ! А пріѣдешь наверхъ, такъ стой и ни съ мѣста!.. Насъ дожидайся! Съ англичанами не смѣть никуда ходить! Понимаешь, не смѣть!

Но съ верху ни отвѣта не было слышно, ни отвѣтнаго знака не было видно.

Ждать слѣдующаго поѣзда пришлось около получаса. Николай Ивановичъ нетерпѣливо кусалъ губы, пожималъ плечами и былъ вообще въ сильномъ безпокойствѣ. Онъ вперивалъ взоръ наверхъ, старался разглядѣть жену и шепталъ:

— Ахъ, дура-баба! Ахъ, полосатая дура! Не подождать мужа, уѣхать одной… Ну, храни Богъ, что случится? Какъ тамъ она тогда одна?..

— Да ужъ ежели чему случиться, то что одна, что вмѣстѣ — никому не миновать смерти изъ находящихся въ вагонѣ, отвѣчалъ Перехватовъ.

— Позвольте… что вы говорите! При ней даже паспорта нѣтъ! горячился Николай Ивановичъ… — Паспортъ у насъ общій и находится при мнѣ.

— А зачѣмъ ей паспортъ?

— Ну, а какъ я тогда докажу, что она моя жена, ежели она будетъ убита? Нѣтъ, какъ хотите, это дерзость, это своевольство уѣхать одной. Вы не видите, поднялись они на вершину или еще не поднялись?

— Кажется, что еще не поднялись! Вагонъ двигается.

— Ни бинокля, ни трубы… Вѣдь у насъ есть бинокль, но дура-баба возитъ его только для театра, а вотъ здѣсь, когда его надо, она его оставила въ гостинницѣ. Бите… Пермете… — обратился Николай Ивановичъ къ англичанину въ шотландскомъ костюмѣ, тоже ожидающему поѣзда и смотрящему наверхъ въ большой морской бинокль, и чуть не силой вырвалъ у него бинокль.

— Кескесе? — пробормоталъ оторопѣвши англичанинъ, выпучивая удивленно глаза.

— Ma фамъ, ма фамъ… Дура ма фамъ, — наскоро отвѣчалъ Николай Ивановичъ, направляя бинокль на поѣздъ, и воскликнулъ:- Ну, слава Богу, поднялись благополучно. Вагонъ стоитъ уже у станціи.

Отъ полноты чувствъ онъ даже перекрестился и передалъ англичанину обратно бинокль.

Не менѣе Николая Ивановича тревожился и Конуринъ, тревожился за себя и молчалъ, но наконецъ не вытерпѣлъ и проговорилъ:

— Не написать-ли мнѣ сейчасъ хоть карандашомъ женѣ письмо, что, молъ, такъ и такъ… прощай, родная, поднимаютъ? Почтовая карточка съ адресомъ есть и карандашъ есть.

— Да какая польза? — спросилъ Перехватовъ.

— Ну, все-таки найдутъ на трупѣ письмо и перешлютъ.

— Будетъ тебѣ говорить о трупахъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ. — Чего пугаешь зря. Видишь, люди благополучно поднялись.

Вагонъ, между тѣмъ, спустился внизъ съ пассажирами и долженъ былъ принять новыхъ пассажировъ, чтобъ поднять ихъ наверхъ. Изъ него выходилъ тщедушный человѣкъ въ шляпѣ котелкомъ, блѣдный, державшій около губъ носовой платокъ и покачивающійся на ногахъ. У него, очевидно, закружилась голова при спускѣ съ высоты и съ нимъ происходило нѣчто въ родѣ морской болѣзни. Присутствующіе посторонились. Конуринъ участливо взглянулъ на него и воскликнулъ.

— Господи Боже мой! За свои-то деньги и столько мученій!

Кондукторъ трубилъ въ рогъ и приглашалъ садиться въ вагонъ. Перехватовъ, Конуринъ и Николай Ивановичъ влѣзли первые. Съ. ними влѣзъ и англичанинъ въ шотландскомь костюмѣ. Больше пассажировъ не оказалось. Кондукторъ протрубилъ второй разъ въ рожокъ, затѣмъ въ третій, и вагонъ началъ подниматься. Русскіе крестились. Англичанинъ тотчасъ-же положилъ себѣ въ ротъ какую-то лепешку, которую вынулъ изъ крошечной бомбоньерки, затѣмъ посмотрѣлъ на висѣвшій черезъ плечо круглый барометръ, на часы и, записавъ что-то въ записную книжку, началъ смотрѣть по сторонамъ въ бинокль. Поднимались на страшную крутизну. Видъ на Неаполь и на море постепенно скрывался въ туманѣ, заволакивался облаками. Николай Ивановичъ сидѣлъ прищурившись.

— Ничего не чувствуете? спрашивалъ его тихо Перехватовъ.

— Что-то чувствую, но и самъ не знаю что…

Конуринъ былъ ни живъ, ни мертвъ.

— Не запихать-ли мнѣ векселя-то въ сапогъ, за голенищу? Да и деньги тоже… — спрашивалъ онъ, ни къ кому особенно не обращаясь.

Отвѣта не послѣдовало… Англичанинъ досталъ маленькій флакончикъ, поднесъ его ко рту, сдѣлалъ хлебокъ, опять посмотрѣлъ на барометръ и опять записалъ что-то въ записную книжку.

— Прощай, жена… Прощай, супруга любезная… Поминай раба божьяго Ивана въ случаѣ чего… — бормоталъ Конуринъ. — Ахъ, голубушка, голубушка!.. Ты теперь сидишь, умница, у себя въ гнѣздышкѣ и чаекъ попиваешь, а я-то, дуракъ, гдѣ! По поднебесью болтаюсь. И не диво бы отъ долговъ на такую вышь лолѣзъ, а то изъ хорошей жизни, отъ своихъ собственныхъ капиталовъ. Тьфу ты!

Вдругъ Николай Ивановичъ вскрикнулъ и отшатнулся отъ англичанина.

— Погибаемъ? — заоралъ Конуринъ, хватаясь за перекладину вагона. — Господи! Что-же это такое!

Оказалось, что англичанинъ вынулъ изъ кармана ящичекъ и выпустилъ оттуда на скамейку большую лягушку, которая и прыгнула по направленію къ Николаю Ивановичу, но тотчасъ остановилась и стала пыжиться.

— Мусью! Такъ невозможно. Съ лягушками нешто шутить можно?.. Съ животной тварью въ вагоны не допущаютъ! закричалъ на англичанина пришедшій въ себя Николай Ивановичъ.