Николай Лейкин - В родном углу

Сухумовъ еще разъ окинулъ спальню взглядомъ и сказалъ:

— Я здѣсь, на этой кровати спать буду.

— Слушаемъ, Леонидъ Платонычъ… Тутъ и приготовлять ничего не надо. Все готово. Только постельное бѣлье постлать.

Управляющій поклонился.

Въ большой столовой во вкусѣ ампиръ, съ буфетомъ краснаго дерева съ бронзовой отдѣлкой, на большомъ овальномъ раздвижномъ столѣ съ дюжиной тоненькихъ ножекъ былъ сервированъ одинъ приборъ. Къ столовой примыкала стеклянная галлерея зимняго сада, нынѣ уничтоженнаго, а потому въ столовой было ощутительно холодно, такъ что виденъ былъ паръ, выходящій изъ ртовъ при разговорѣ. Управляющій поклонился Сухумову и указалъ на столъ.

— Подзакусить если, батюшка Леонидъ Платонычъ, вамъ желательно, то обѣдъ для васъ готовъ. Не взыщите только, если стряпня моей жены-старухи вамъ не понравится.

— Пообѣдать надо, хотя аппетита настоящаго у меня еще нѣтъ. Но здѣсь ужасно холодно, не худо-бы протопить, — проговорилъ Сухумовъ, пряча руки въ грудные карманы своего толстаго охотничьяго пиджака изъ рыжаго верблюжьяго сукна.

— А вѣдь топили сегодня. Эта комната у насъ, ваша милость, вообще ненатопимая, оттого покойница бабенька ваша никогда здѣсь и не кушали. Въ спальнѣ своей онѣ всегда кушали.

— Ну, и я буду въ спальнѣ обѣдать. Велите тамъ мнѣ приборъ поставить на маленькомъ столѣ.

— Слушаю-съ… — снова почтительно поклонился управляющій и продолжалъ:- А насчетъ стряпни, Леонидъ Платонычъ, если долго у насъ здѣсь изволите остаться, то можно для васъ повара подыскать.

— Не надо, — отрицательно покачалъ головой Сухумовъ. — Я нездоровъ. Теперь аппетита у меня почти совсѣмъ не бываетъ. Буду доволенъ тѣмъ что у васъ сумѣютъ состряпать, только-бы была питательная ѣда. Кусокъ мяса, яйца, супъ, щи или похлебка — вотъ съ меня и довольно. Но я васъ попрошу разыскать мнѣ доктора… Разыскать и пригласить, если есть здѣсь такой поблизости.

— Есть, есть, баринъ. И хорошій докторъ есть… Нашъ земскій врачъ Нектарій Романычъ Кладбищенскій. Фамилія-то только непріятная… — улыбнулся управляющій. — Изъ духовнаго званія онъ… А какой хорошій человѣкъ. Жена моя, старуха, благодаря ему теперь только и свѣтъ видитъ… Параличемъ ее тронуло, языкъ, руку, ногу повредило — и выпользовалъ. Ходитъ теперь… Ногой приволакиваетъ, а ходитъ, дай Богъ ему здоровья. Прямо душу свою въ нее клалъ… Какъ мать надъ ребенкомъ первое-то время сидѣлъ. А фамилія — Кладбищенскій, ну, другіе и обѣгаютъ.

Разсказывая про жену, угрюмый старикъ управляющій оживился, и лицо его прояснилось.

— Ну, такъ что-жъ, что Кладбищенскій по фамиліи? Мало-ли какія фамиліи бываютъ, — сказалъ, улыбаясь, въ свою очередь Сухумовъ. — Вотъ его и позовите.

— Нѣтъ, я къ тому, что мнѣніе у другихъ… Но у насъ есть еще другой докторъ. Тотъ изъ евреевъ.

— Я не мнительный. За Кладбищенскимъ и пошлите.

Черезъ полчаса Сухумовъ обѣдалъ, сидя въ бабушкиной спальнѣ. Аппетита у него въ самомъ дѣлѣ никакого не было. Камердинеръ подалъ ему пепсинное вино. Онъ выпилъ рюмку, но и она не прибавила ему аппетита. Супу съ перловой крупой Сухумовъ съѣлъ три-четыре ложки и потребовалъ у камердинера пузырекъ съ хинной настойкой. Накапавъ въ рюмку капель тридцать настойки, онъ снова налилъ пепсиннаго вина, опять выпилъ, но и эта смѣсь не разбередила ему аппетита на поданную телятину. Онъ съѣлъ ея также очень немного, набросился на соленый огурецъ, но и его не могъ доѣсть. Поданъ былъ еще карась, жареный въ сметанѣ, а затѣмъ клюквенный кисель съ молокомъ, но Сухумовъ до нихъ уже не дотрагивался.

— Почти ничего не изволили кушать… — замѣтилъ камердинеръ Поліевктъ, убирая со стола.

— Движенія не было… Почти сутки въ дорогѣ… Въ вагонѣ трясетъ… Ночью плохо спалъ, отвѣчалъ Сухумовъ, закуривая сигару. — Вотъ и курить не хочется. Закурилъ по привычкѣ.

— Скушайте хоть киселька-то. Понатужьтесь… Это нѣжное… Вѣдь доктора въ Петербургѣ говорили, что вамъ кушать надо больше.

— Да, когда ѣсть хочется. А если не хочется? Да и не можетъ хотѣться, если нѣтъ движенія.

— Пятнадцать верстъ отъ станціи по ухабамъ ѣхали, такъ какого еще движенія надо, помилуйте!

— Ну, усталъ съ дороги. Просто усталъ. Вотъ примусь здѣсь дѣлать моціонъ, и аппетитъ сейчасъ явится. Велю выстроить ледяную гору, буду кататься съ горы. Буду кататься на конькахъ… Катокъ устрою. На лыжахъ буду ходить… Свѣжій воздухъ, моціонъ, хорошій сонъ… Вотъ не знаю еще, какой здѣсь сонъ будетъ. Въ Петербургѣ въ послѣднее время я спалъ плохо, совсѣмъ плохо.

Планируя свою предстоящую жизнь въ деревнѣ, Сухумовъ, попыхивая сигарой, прилегъ на кушеткѣ, развернулъ привезенную съ собой газету и сталъ читать ее.

— Прикрой мнѣ пожалуйста ноги пледомъ… сказалъ онъ камердинеру.

— Протопить не прикажете-ли? — предложилъ тотъ, прикрывая Сухумова.

— Нѣтъ, не надо. Вѣдь давеча сказывали, что ужъ топили сегодня. Да и вообще въ прохладной комнатѣ сонъ лучше бываетъ. А ты уходи… Нужно мнѣ будетъ тебя, такъ я позову. Гдѣ тутъ звонокъ?

— Звонокъ надъ вами, надъ кушеткой._

— Вижу, — пробормоталъ Сухумовъ. — Можешь уходить.

Говоря съ камердинеромъ, онъ кряхтѣлъ и ежился, какъ старикъ, и щурился на горѣвшую лампу.

Камердинеръ, забравъ со стола все на большой подносъ и уходя, говорилъ:

— Кушанье-то я къ ночи приберегу. Можетъ быть, потомъ захотите покушать.

— Ты знаешь, что я теперь не ужинаю. Да и вообще ничего холоднаго ѣсть не стану. Во всемъ холодномъ сейчасъ образуются среды… и въ нихъ разводки вредныхъ бациллъ и бактерій… Ну, да ты все равно этого не понимаешь. Ступай.

— Ну, хорошо, хорошо. Главная статья, что вы ничего не кушали, — все еще бормоталъ въ дверяхъ камердинеръ. — Вотъ отчего я и боюсь, что захотите кушать. Я вотъ что… Я спрошу яицъ, и если вы за чаемъ захотите кушать, то сварю вамъ яицъ всмятку.

— Какъ хочешь, какъ хочешь. А только какія яйца! Они развиваютъ сѣроводородъ и вздутіе кишекъ дѣлаютъ, а это на ночь нехорошо. Вотъ ужъ я немножко поѣлъ, а чувствую, что у меня температура тѣла повышается. Мурашки по спинѣ забѣгали. А это значитъ, что я лихорадить начинаю.

— Хинину облатку прикажете приготовить?

— Нѣтъ, покуда не надо. Но температуру смѣрить слѣдуетъ. Принеси градусникъ. Онъ въ маленькомъ саквояжѣ.

Камердинеръ принесъ градусникъ. Сухумовъ вынулъ его изъ футляра и поставилъ себѣ подъ мышку.

— Ступай! — опять произнесъ Сухумовъ, укладываясь поудобнѣе.

Камердинеръ ушелъ не сразу. Онъ пристально посмотрѣлъ на Сухумова, съ соболѣзнованіемъ покачалъ головой и тихо проговорилъ:

— И какъ это вы, ваша милость Леонидъ Платонычъ, въ вашихъ молодыхъ годахъ такъ достукались! Вѣдь еще молодой человѣкъ, посмотрю я на васъ.