Степан Злобин - Остров Буян

— С дороги ты, чаю, устал, тезка. Иди, там монахи найдут тебе келейку. Скажешь, мол, свойственник мне. Утре придешь мне еще расскажешь.

Отпустив Алферьева, боярин вызвал к себе Ордина-Нащекина, бывшего в стане.

— Я сам к тебе шел, боярин, — сказал окольничий, — вести изо Пскова: прибег ко мне верный мой человек, псковский стрелец. Сказывает — шатость между воров. В Земской избе раздоры. Пущий заводчик Гаврилка с иными вздорит. Гаврилка-вор мнит крестьян подымать да поместья жечь. Стрельцов с полета из города выслать мутить мужиков на дворян да дороги у нас отымать… Первушка, боярина Милославского человек, вести шлет, что большие посадские и дворяне к повинному челобитью приписи в Земской избе тайно собирают и там-де заводчикам невдомек искать. А приписей набралось с пятьдесят разных чинов людей. А старого приказу стрельцы и дворяне, коль ты, боярин, на стены полезешь, сильно стоять не станут и на стены пустят…

— Молчал бы лучше уж мне!.. — досадливо оборвал боярин.

Ордин-Нащекин удивленно умолк.

— Чего же я неладно сказал? — спросил он.

— Все ладно… Да на стены не велит лезть Москва. Вишь, перины устрашились загадить, коли мы тут из пушек пальнем… Литовского рубежа страшатся да позапрошлого года в Москве никак не забудут — Траханиотова да Назарья Чистого…

— А коли сами на нас псковитяне полезут? — спросил Афанасий Лаврентьич.

— Сами полезут, то нам не стоять без дела. В три дня гиль задавили бы, а там с мужиками короткое дело, покуда они из деревенек в большой скоп не сошлись, — горячо ответил Ордин-Нащекин. — Не то пойдут, как с Богданом Хмельницким против польской-то шляхты [242] Не то пойдут, как с Богданом Хмельницким против польской-то шляхты. — Хмельницкий Богдан Михайлович (ок. 1595–1657), гетман Украины, полководец. Здесь имеется в виду народное восстание, вспыхнувшее в январе 1648 г. в Сечи под руководством Хмельницкого и положившее начало освободительной войне украинского народа. В мае 1648 г. Хмельницкий дважды (близ Желтых Вод и под Корсунем) разбил польские войска. … Экое море, гляди, разбушуется, и в год не уймешь!

— По ухватке видать — Гаврилка и метит в Богданы: города и уезды чает поднять на дворян. Тут такое пойдет, что Болотникова Ивашку припомним. Тогда и в Москве бояре натерпятся страху.

— Им из Москвы далече: на Ивана Великого влезут, глядят — не видать. Стало, мыслят, и нет ничего, дескать, уладим! Ты, мол, боярин, под стены пришел, стой болваном. Попы приедут — уймут!.. — возмущался Хованский. — То холопья боярские, то попы бунтовщиков унимают, а боярин Хованский с целою ратью невесть для чего пришел!.. Срамно мне, Афанасий Лаврентьич! А все ты, все ты меня зазывал! Мол, Гаврилки-Томилки сидеть на коне не могут и саблю, вишь, на смех берут. Ан на деле-то их бояре страшатся. Нам бы их, как клопов на стене, пальцем мять, а к ним Земский собор архиереев в послах посылает… Ты, мол, боярин, им шапку скинь, поклонись! Такой срамотищи во веки веков не бывало…

— Да я, боярин… — начал Ордин-Нащекин.

— Бя-бя-бя!.. — перебил со злостью Хованский. — «Туды в монастырь войска, сюды в монастырь войска, посередке дорожки поставим острожки…» Эх ты!.. Вот тебе и в три дня задавили!.. Хвастун! Кабы не ты, я бы сраму такого не знал, сидел бы в Москве, честный род не порочил…

— Слышь, боярин, я на медведя ходить горазд. Страсть каков я охоч до медвежьей забавы. В берлогу не лазил, а в жизни своей двадцать двух медведей заколол. Что зима, то медведь либо два! — сказал вдруг окольничий.

— Ты к чему?

— Он сам из берлоги вылазит да на рогатину брюхом… Пропорется и без хлопот — из берлоги тащить не надо…

— Мыслишь, сами полезут? — с надеждой спросил боярин.

— Есть у меня человек надежен. Во Псков пошлю его назад воротиться. В стенах и еще есть люди: в Земской избе у заводчиков свой человек — дворянин Иван Чиркин; дворяне, из больших посадских верные люди, владыка Макарий…

— Постой, — перебил боярин, — а когда бы нам стало ведомо, что псковитяне ладят с Литвой сговориться, как ты мыслишь, нам лезти б тогда на стены?

— Такому, боярин, и быть невозможно! — воскликнул Ордин-Нащекин. — Сколь ни мутятся, а ныне случись, что литва или шведы нагрянут, то Псков их не впустит: старух и детей на стены поставят. Покуда всех не побьют, станут биться…

— Ну-ну, не в обиду тебе слово молвил про город ваш… — спохватился боярин. — А заводчики мятежу, те в Литву могут письма писать? Хоть Гаврила Демидов, да Мишка, да… как его там…

— Мыслю, боярин, и те не могут, — возразил дворянин.

— А коли нынче нам скажет лазутчик, что Гаврила Демидов письмо писал за рубеж об приходе литовского войска, как мыслишь — тогда добывати нам стен? — выпытывал у дворянина Хованский.

— Тогда добывать, боярин, и нечего ждать из Москвы указа, — сдался Ордин-Нащекин. — Надо тогда поспешать, пока изменщики не поспели в стены литовское войско впустить.

— И я так-то мыслю. Зови своего лазутчика, — с живостью заключил Хованский.

Рано утром, объехав все городские ворота и разузнав, что творилось ночью и на рассвете вокруг города, Гаврила возвращался домой, чтобы хоть ненадолго остаться наедине с собою самим. Он знал, что дела Всегородней избы опять не дадут ему ни минуты покоя: с утра пойдут крики и споры, укоры за самочинную посылку стрельцов и оружья на помощь крестьянам, допрос двоих перебежчиков, пойманных ночью, когда хотели они спуститься за городскую стену, слезы стрельчих, овдовевших за эту ночь, когда трое стрельцов погибли в разведке…

У ворот своего дома он кинул сынишке повод коня и взошел на крыльцо. В дверях столкнулся с женой, обнял ее, взял на руки дочку, провел рукой по льняным волосенкам двух средних детей, заметил, что на столе против места, где он постоянно сидел, лежит ложка, подумал: «Все ждут каждый раз, что приду, чай, голодом терпят, а есть не садятся». Он снова молча обнял жену. Вошел сынишка. Жена, смутясь, отстранилась от ласки мужа…

— Блины горячи даю, садитесь, — засуетившись, сказала она.

— Умыться бы! — попросил Гаврила.

Уже начиналась жара. Медвяный запах золотых одуванчиков дышал во дворе. Скинув рубаху, хлебник вышел к колодцу. Сын качнул коромысло, повиснув на нем всей тяжестью тельца, подпрыгнув, снова повис, еще и еще, и вдруг ледяная струя окатила разом всю спину хлебника, голову, руки, шею… Фыркая и покрякивая, наслаждался Гаврила прохладной водой, блеском росинок в траве, мирным хрюканьем поросят у корытца и веселым кудахтаньем кур…

Жена стояла уже с полотенцем среди двора. Он с удовольствием растер жесткой холстиной шею и грудь…

— Извелся! Погляди на себя — и щеки ввалились, и бел, как мертвец… Да кушай-ка, кушай горячих! — проговорила жена за столом, словно желая ему возместить в это утро все силы, потраченные за много недель.