Степан Злобин - Остров Буян

— Ишь, дурак, что наплел! — проворчал Гаврила Иванке, укоризненно кивнув головой на всполошенную семью, и старший мальчик при этом обдал Иванку презрительным взглядом.

— Ступайте вон, — мягко сказал Гаврила своим, а Иванку ткнул на скамью в угол. — Чего стряслось? Кузьки не было. Толком сказывай: как извет к Ваське попал?

— Брат Первушка ему продал, — с болью признался Иванка. — Кто мог бы помыслить…

— Гаврила Левонтьич, езжай ты из города ради Христа, скорее езжай, благо в дорогу готов. Сам бог тебя бережет! — высунувшись из двери соседней горницы, робко и умоляюще подсказала жена Гаврилы.

— Параша, голубка, уйди, не суйся, не то побью, — ласково, но полусерьезно погрозился Гаврила. — Нельзя мне ехать: как мир брошу? Раз извет у него, всем нам горой встать, а по одному он всех передавит.

— Петруша, — сказал Гаврила старшему сыну, — беги живее в Земскую избу к Ивану Подрезу, призови ко мне, скажи — скорым бы делом, не мешкав, бежал. А ты, Параша, к Томиле Иванычу, а я тут дочку понянчу.

— Иди, дочка, — нежно сказал он, взяв грудную девчонку из рук жены.

Пока жена и сынишка Гаврилы бегали за его приятелями, хлебник, как был одетый, готовый в дорогу, в овчинном полушубке и валенках, с младшей девочкой на руках шагал по избе, рассуждая сам с собой вслух.

— В ладный день сия весть приспела, — сказал он, — нынче дружно в городе, весь народ заодно. И на воеводу злы.

Из слов хлебника Иванка узнал все, что сегодня с утра случилось.

— Народ злобится против Федора, — заключил Гаврила, — другого случая не дождемся, чтобы его вместе с воеводой свалить, а сейчас мочно… Так-то, дочка! — воскликнул хлебник, взглянув в пухленькое личико девочки, которую держал на руках. — Надо ныне же, чтобы все с ружьем встали. Станем народу сказывать, чтоб хлеб не давать увозить к немцам, с того и почнем, а не то все равно всем загинуть…

В словах хлебника была последняя решимость.

— Весь город с собой подымем, — уверенно заключил он, словно в каком-то упоенье. — Ладно приспел ты, Иван, что я не уехал… Народу много на улице?

— Тьма-тьмущая! — подтвердил Иванка.

— Да слышь-ка, Иван, — заметил хлебник сурово и сдержанно, — ты бы отца пожалел да всех своих: не сказывай на народе, что брат твой продал извет. Знаешь, народ какой, — скажут: «Оба яблочка с одной яблони…» И всему дому вашему пропадать, всю семейку каменьями закидают.

Почти год минул с той поры, когда Иванка пытался бежать от архиепископского холопства и был посажен на цепь. Год лишений, бродяжничества, борьбы за жизнь и свободу превратил Иванку из мальчика в крепкого, рослого юношу с темной пушистой тенью над верхней губой. Пришедший на зов Гаврилы Томила Слепой не сразу узнал его и засмеялся, узнав. Но было не до смеха: Гаврила, шагая по-прежнему с девочкой на руках, поведал ему и Ивану Подрезу, что стряслось и какая грозит беда.

— Мешкать не мочно, все пропадем, вставать надо! — заключил хлебник. — И время такое нынче, что город за нами встанет: с голоду все пойдут!..

— Всем пропадать, — согласился Иван Подрез, узнав, что извет псковитян в руках у Собакина. Подрез не склонен был бунтовать, но сегодня и он был напуган воеводой.

И Томила Слепой согласился с ними.

— Весь город! — в упоенье твердил хлебник.

— Город? — с сомнением переспросил Томила. — Не город, я чаю, — все города Московского государства! Всюду шитье такое, что только учни…

— Ну-ну, потише… Пошто же уж все государство! — остановил Подрез.

Иванка заволновался:

— Житье! Ух, житье! Насмотрелся я по дороге всюду — и в монастырщине, и в боярщине, и у помещиков, и в городах по базарам…

— Бывалый ты ныне у нас, Ваня, бывалый! — с добродушной усмешкой сказал Томила.

В это время вошел Михайла Мошницын.

— Гаврила Левонтьич, Томила Иваныч, беда! — воскликнул он. — Извет у Собакина. Хочет нас всех похватать!.. Надо бежать из города!

— Куды ж бежать-то, кузнец? — спросил Томила Слепой. — Пусть воевода бежит — не мы…

— Мятеж чинить хошь? — спросил удивленный кузнец.

— Мятеж не мятеж, а шкура одна на плечах — не овчинная шуба! — ответил хлебник…

Федор Емельянов сидел один, ожидая прихода Шемшакова. Филипп с утра уже раз пять забегал к хозяину и должен был теперь привести для беседы «верных людей».

Федор ждал. Выходить или выезжать сам он не решался, боясь обозленной толпы. Однако он был уверен в своей победе над псковичами, лишь бы Филька успел выполнить все поручения…

Подьячий вошел, когда уже начало смеркаться.

— Повсюду был, Федор Иваныч! — сказал он. — Да вот привел с собой двоих: Ульяна Фадеева, стрельца Чалеева приказа [195] Стрелецкие приказы (полки) носили названия по именам своих голов (командиров). Стрелецким головой старого приказа во Пскове в 1650 г. был Степан Чалеев. О его приказе (полке) и идет речь. , — знаешь старика у сполошного колокола? — его сын; да подьячего Захарку Осипова. Вместе ли звать или порознь?

— Допрежь всего, Филя, скажи — что народ? — спросил Федор.

— Стоят у съезжей избы, выкликают: мол, пусть нас государь велит перевешать, а хлеба к немцам нам не давать! Сами, кричат, станем с ружьем у житницы! Федора, кричат, Омельянова затея во всем деле. Побить его!

— А что воевода?

— Сидит взаперти, вроде тебя, да мятный квас пьет, а ночью сбирается пыткой пытать посадских. Стрельцов послал имать кликунов по домам. Сына Василья на радостях для встречи при мне бранил всяким словом…

— За что?

— Опять за девок, — махнул рукой Шемшаков и осклабился.

Ухмылка его была противная: он показывал широкие розовые десны, и лишенные ресниц глазенки его словно покрывались каплями масла.

— С Васильем вышло чудно, — гыкнув, сказал Филька. — Схватил он пригоженькую девчонку на улице, а она как хрясь ему в рожу — он и с ног, а девка в бежки… Стали его холопья нагонять ее, а она их двоих побила, поваляла, да сама — в Завеличье по льду!.. Сказывают, парень был в девку одетый, а пошто одетый — кто знает! Так и ушла… А у Василья Никифорыча рожа синю-ющая…

— Замолчь! Попусту… Бя-бя-бя!.. — рассердился Федор, оборвав Шемшакова. — Хлеб из казенных житниц везут ли?

— Бросили. Мужики боятся: завелицкие их посулили в прорубь сажать, под лед.

— Сколь же свезли?

— С тысячу чети вчера, а ноне чети с два ста свезли да стали…

Когда Шемшаков говорил, тонкие губы его шевелились, как черви, и Федору стало противно.

— Кого, говоришь, привел? — нетерпеливо и резко спросил Емельянов.

— Осипова Захарку да стрельца старого приказа — Ульянку. Кого звать?

— Наперед стрельца, — приказал Федор, — да водкой его попотчуй.

Через минуту стрелец вошел и от порога закрестился в передний угол.