Степан Злобин - Остров Буян

— Здоров, Ульян! — первый приветствовал Федор, чтобы оторвать его от молитвы.

— Здравствуй, Федор Иваныч, — поспешно поклонился стрелец, — пошто звал?

— По малину, — мрачно пошутил Федор и обратился к Шемшакову: — Дай-ка ему, Филя, заветного, малинового! — С этими словами Федор подал подьячему связку больших и малых ключей.

Подьячий открыл чуланчик в углу и достал янтарный кувшин и стакан. Тягучая струя малинового меда побежала в стакан и наполнила ароматом горницу. Стрелец поднял стакан.

— Чаша великого государя Алексея Михайловича, — сказал он, — чтоб он здрав был! — И стрелец выпил мед и утерся рукавом красного кафтана.

— Садись, — приказал Федор, — сказывай, как стрельцы думают.

— Думают они, Федор Иваныч, государь, по крестному целованию. Сказываю за старых стрельцов Чалеева приказу, а новоприборные — бог им судья: знать не знаю, да слышал худо…

— А старого приказу пойдете ль с ружьем за государево повеленье? — Федор спросил и впился глазами в стрельца, словно испытывая прямоту и правдивость ответа.

— Когда велит голова Степан Кузьмич, то и пойдем! — твердо ответил стрелец. — Мы люди служилые, царские. Нам что голова скажет, так по его слову и станется.

Федор наклонился к стрельцу.

— Слушай, Ульян, скажет ли голова, нет ли, а поутру накажи воротным караульным городских ворот не отпирать да в город никого не пущать… Денег не пожалею. По всем воротам по рублю раздай, чтобы не отпирали… Да с ружьем к дому моему, чтобы человек с десять с пищалями — тем по пять рублей подарю. С утра чтоб стояли… Да ходи по всему Полонищу, сказывай старым стрельцам — Федор-де Иваныч милостив, посулил соболей жаловать за верность государю, и владыка обещал и окольничий Никифор Сергеич… Да иди, не мешкав… час дорог… Да вот вашему голове Степан Кузьмичу Чалееву гостинец… да скажи ему все, что я тебе молвил. Ступай.

Шемшаков проводил стрельца.

Подьячий Захарка, кудрявый и стройный, с большими темно-синими глазами под пушистыми ресницами, вошел в горницу и поклонился.

— Садись, — указал Федор, — до тебя тайное дело.

— Слушаю, Федор Иваныч. Я постою…

— Слышал про гиль?

— Как не слыхать — гудит город! — Подьячий переминался с ноги на ногу.

— Хочешь у воевод и у государя в чести быть?

— Кто чести земной не хочет! — поклонился подьячий, метнув быстрый взгляд.

— Сядь, говорю. В ногах правды нет! — настоял Емельянов.

Захарка присел на краю скамьи.

— Коли хочешь в чести быть, Захар, вот тебе слово мое: кто гиль заводит, с тем водись. Хлеб-соль води, дружбу крепи…

— Помилуй, Федор Иваныч! — притворно вскочил подьячий, словно не поняв, о чем речь. — Я крест государю целовал!

— Дурак! — остановил Федор. — Ты сам разумей, чему я тебя научаю: для того и станешь с заводчиками, с кликунами дружбу водить, по сердцу заводчикам слово молвить, одну с ними чашу пить, чтобы быть государю верным, а станет к тебе ходить Филипп или иной кто, и ты тому будешь все сказывать, что у кликунов в мысли… За то вот тебе в честь и в посул, — заключил Федор, сунув ему кошель, — а после еще дам, как дни пройдут да когда хлеб вывезем… — Федор понизил голос: — Должен ты, как змея, в сердце вполозть пущим гилевщикам, целоваться с ними… Руки и ноги им языком, коли надо!.. Ликом ты ясен. Прикинься — поверят!

Захарка опустил глаза.

— Иди, — отпустил Федор.

Подьячий вышел.

— Твой черед, — сказал Шемшакову Федор, — сказывай, Филя, да про пустое не бормочи…

— Сулил воевода, что ночью возьмут из домов с постелей, кого приписи писаны в извете: земских старост Ивана Подреза, да Семена Менщикова, да еще Томилу Слепого, Гаврилку хлебника, Мишку Мошницына да стрельцов новых приказов — Прошку Козу да Максимку Ягу… Я сказывал: припишите, мол, попа Якова Заплеву, а Ивана Подреза и Семена Менщикова не надо брать, да еще мясника Микиту Леванисова приписали б…

— Верно сказывал, — одобрил Федор. — А ворота? Что про ворота воевода баил? — тревожно спросил он.

— В ночь как запрут, тут и конец, а поутру не отворят. Да от себя окольничий при мне послал сына боярского к старого приказа голове стрелецкому — наказал зелье раздать стрельцам и пушкарей по стенам к наряду поставить…

— Первое дело — заводчиков посадить, да только на съезжую бы не надо… Со съезжей отбить могут — надо в подвалы ко мне. Крепче!.. Первое дело — гиль в яйце задавить, не дать вылупляться!..

— Владыка сказывал — на владычный двор посадить мочно, да окольничий не велел. Указал, чтобы садить в съезжую. Да ладно — куда-никуда; первое дело — взять, а как схватят их, так Никифор Сергеич сказывал, что разом их на Москву пошлет…

— Ладно. Сходи еще нынче к стольнику Афанасию Лаврентьичу, скажи, мол, просил его Федор под тех заводчиков, коих ночью схватят, лучших своих коней дать. Я, мол, даю, да коли он даст — никакая погоня не настигнет: лучшие кони в городе его да мои. А моих, зайди на конюшню, вели на ночь овсом кормить…

Когда Шемшаков ушел, Федор налил себе заветного, самого любимого, малинового меда, не из того янтарного кувшина, из которого угощал стрельца, а еще лучшего — из немецкого хрустального бочонка в серебряных обручах, и сидел задумчиво, потягивая сладкий, густой напиток…

Он ощутил спокойствие и усталость от тревожного и хлопотливого дня. Сегодня весь город — лучшие посадские люди, дворяне и сам воевода почувствовали его, Федора, силу и подчинились его рассудительному, расчетливому уму.

Они были все смущены непокорностью горожан, и лишь Емельянов не растерялся: он составил список заводчиков шума и настоял, чтобы их этой же ночью схватить. Он уговорил воеводу не отпирать утром ворот, поставить на ноги стрельцов и пушкарей.

И вот, как по щучьему велению, воевода, дьяк, архиепископ, стрелецкие головы, дворяне и дети боярские — все выполняли его желания. Правда, за день пришлось отдать перстень-лал, нитку жемчуга и сорок соболей да рублей с полета денег. Да то и стоило!..

День был закончен. Федор вздохнул с облегчением. Не голытьбе посадской тягаться с ним силой!.. Завтра, не то послезавтра приедет немец, свезут хлеб из Пскова, и тогда все придет в мир и порядок…

Емельянов был даже доволен проявлением непокорности горожан. Оно дало воеводе повод схватить заводчиков тайного извета, а Емельянову — избавиться от старых непримиримых врагов, Томилы и Гаврилы. «Отчирикались воробьи!» — подумал о них Емельянов. Он задремал и резко качнулся вперед всем большим телом, быстро выпрямился, встал и хотел налить еще меду, когда вдруг небывало громко, тревожно, отчаянно кто-то застучал у ворот. По неведомой причине у Федора кровь прилила к голове и в глазах потемнело. Он сел, заставляя себя успокоиться.