Михаил Арцыбашев - Бунт

— Да что… Я знаю, что это нехорошо!— доверчиво прибавил он, рассказывая Семенову уже все, что с ним случилось.

Семенов молчал и слушал, все так же покручивая тонкие волоски бесцветной бородки и так же удерживая кашель. И в этой комнате с затхлым лекарственным запахом, около маленькой и плохой лампы, в присутствии молчаливого больного человека, с озлобленным на все лицом, было так неуместно и странно то, что он рассказывал, что Рославлев замолчал и смотрел на Семенова.

— Василий Федорович!— позвала тонким голосом мещанка, хозяйка Семенова, из-за перегородки.

— Чего?— отозвался Семенов, не поворачивая головы.

— Чай будете пить?

— Давайте.

Послышалось звяканье посуды, скрипнула дверь, и тощая беременная женщина в платочке принесла синий чайник и другой,— белый, маленький, два стакана из толстого стекла и ситный хлеб. Пока она устанавливала все это на столе, студенты молчали.

— Сами заварите?

— Сам,— ответил Семенов.

Она ушла, натягивая концы платка на тяжелый, круглый живот.

Семенов достал чай и насыпал его в чайник. Рославлев внимательно смотрел на это и в душе у него было недоумелое и обидчивое чувство.

«Чего ж он молчит?.. Знает, ведь, как мне трудно было все высказать, и молчит!.. А, впрочем, чего я от него хочу?.. Он и не пойдет… Лучше просто написать… конечно, лучше написать!»

— Ну, что же ты скажешь?— неловко и против воли спросил он.

— Что?— равнодушно спросил Семенов.

— Да вот… насчет всей этой «истории»?— притворяясь улыбающимся и уже с досадой, весь наливаясь кровью и боясь, чтобы Семенов этого не заметил, пробормотал Рославлев.

— А что я тебе скажу?— сердито отозвался Семенов.— Глупости все это.

— Как?

— Да так… Я тебя и не понимаю вовсе: какого ты черта взялся за это дело и чего теперь мучаешься.

— Странное дело,— обидчиво возразил Рославлев.— Чего взялся?.. А ты бы не взялся?

— Нет,— упрямо сказал Семенов.

— Тем хуже для…— усмехаясь, сказал Рославлев.

— Нет, не хуже!— визгливо крикнул Семенов и вдруг опять мучительно и тяжело раскашлялся. Он хрипел, задыхался, плевался и отхаркивался, и все его тщедушное тело дрожало и извивалось.

Рославлев, не глядя на него, ждал, когда это кончится, и ему было досадно от нетерпения и невольно хотелось крикнуть: «Да перестань ты!..»

Семенов, тяжело дыша, замолчал, вытер наполнившиеся слезами глаза и холодный мокрый лоб и встал.

— Какое ты-то право имел ее «спасать»?— заговорил он, задыхаясь.— Подумаешь, спаситель!.. Спасители…

— Когда человек тонет…

— А другой по уши увяз, — с насмешкой перебил Семенов.— Скажи мне, пожалуйста, ты-то живешь добродетельно?

— Странное дело… сравнительно, — почему то смущаясь, пробормотал Рославлев.

— Сравнительно!..— визгливо передразнил Семенов.— Всякий человек сволочь, и ты сволочь и она сволочь. Ты сам, как и все, так же далек от идеала нравственной чистоты, как и она, а небось, если бы тебя спасать вздумали, ты бы даже в негодование пришел…

— Ну, это что!— протянул Рославлев,— можно все сравнять, а… все-таки она— публичная женщина, а я…

— А ты— человек, который этой публичной женщиной пользуешься!.. А впрочем и не в том дело… Скажи ты мне на милость, за что мы это так презираем эту самую «публичную женщину»? Что они… зло кому-либо делают?.. Ведь у нас воров, убийц и насильников всяких меньше презирают… Себя-то презирать трудно, так давай другого презирать за свои же… А впрочем и это не то,— перебил себя Семенов, махнул рукой и стал наливать чай.

— А, что?— глядя на него с удивлением, спросить Рославлев.

«Нет, его нельзя просить об этом!» — сказал он себе с досадливым чувством.

— Да что… ни к чему все это!— грустно проговорил Семенов и замолчал.

Рославлев помолчал тоже.

— Вот ты говоришь, кому они зло делают,— нерешительно заговорил он, подыскивая слова, чтобы высказать свою просьбу, и не находя их:— а сифилис разве не зло?

Семенов вдруг сдержанно и грустно улыбнулся.

— Болезнь, брат, всякая— зло, самое скверное зло… это я тебе скажу! И сифилис— зло… но только, если бы я мог,— вдруг опять озлобляясь, заторопился он, расширяя зрачки,— так я бы эту дрянь, которая слюнки распускает за всякой бабой, заражается, а потом еще и хнычет, и лечить бы не стал!..

«Нет, его нельзя просить»,— опять подумал Рославлев и встал.

— Ну, ты, брат, сегодня какой-то… Пойду я лучше на бильярде поиграю…

— И я тебе еще вот что скажу,— машинально подавая ему руку и не замечая, что он уходит, продолжал Семенов:— если люди хотят и считают нужным исправлять других, так это прежде всего— их собственное желание,.. ну, их собственная потребность там, что ли… А в таком случае не их должны униженно благодарить за это, а они должны прилагать все старания, чтобы еще удостоились другие исправляться-то по ихнему!.. Вот!

Рославлев, уже надевший шинель и фуражку, бессмысленно посмотрел на него и сказал:

— К чему это ты?

— Да ты же вот… сам лезешь с исправлениями и сам же…

— Да она сама попросила.

— Сама?.. Да ты же рассказываешь, что она в тебя влюбилась… Она… она у тебя счастья, человека искала… ей постоянное животное презрение опротивело… А ты что ей преподнес? Добродетель картонную… Да разве нужна добродетель несчастному человеку? Эх, вы!..

— Что ты говоришь, ей-Богу..?! — с досадой сказал Рославлев, уходя.

Но Семенов со злобой и с накипающими почему-то слезами жалости к самому себе пошел за ним в темную переднюю. Рославлев возился с калошами, а Семенов продолжал говорить.

— Неужели ты до сих пор не понимаешь, что добродетель нужна и хороша только сытому брюху!

— Слыхали мы это! — пробормотал Рославлев, которого начало тяготить это, непонятное ему, озлобление и хриплый, тонкий голос больного.

— Нет, не слыхали!— закричал Семенов со злыми слезами в голосе и размахивая руками.— А это правда! Я тебе это говорю… Я вот умираю и знаю это теперь… теперь меня никто не надует жалкими словами! Счастье нужно, здоровье нужно, не умирать нужно, а не… вот…

Рославлев взял его за пуговицу и, глядя ему в лицо сверху вниз, добродушно проговорил:

— Ну, счастье… Я тебя и хочу просить… Я больше всего хочу, чтобы она была счастлива…—

И лицо у него стало самодовольно-скромное.

— А ты женись на ней… любит тебя и женись!.. Вот и счастье… пока, на первый случай!..

— Глупости,— искренно и машинально засмеялся Рославлев,— а мне в самом деле кажется,

что она не на шутку того… Голубчик, пойди к ней завтра… она в больнице теперь сиделкой…

отдай ей деньги и скажи, что это от меня на машинку и там… А то, ей-Богу, невозможное положение получилось… Черт знает, что такое… Ведь не могу же я на ней в самом деле жениться!