Михаил Арцыбашев - Бунт

После обеда она поссорилась со своей больной.

— Дрянь!..— кричала баронесса, захлебываясь слезами и бессильной злостью.— Как вы смеете мне грубить! Вы знаете, кто я и кто вы!..

Саша испугалась и обиделась. С тех пор, как она ушла из публичного дома, никто не кричал на нее так, и ей уже казалось, что и никогда никто не будет ее ругать, что никто не имеет теперь на это права.

В этом резком крике ей вдруг послышались те же самые обиды, которыми осыпали ее в прошлой жизни, и ей показалось на мгновение, что она опять сидит на полу, закрываясь руками, а на голову и спину ее больно сыпятся удары «тетеньки».

И когда вдруг больная притихла, побледнела и, прищурив глаза, как-то хитро и упрямо толкнула ее костлявым и слабым кулаком в плечо, Саша сразу заплакала и, закрывая лицо руками ушла.

— Господи, Боже мой,— прошептала она:— хоть бы скорее вырваться в настоящую жизнь!.. Что ж это такое… Митенька, мой милый! Что ж ты…

И она сама не знала, чего ждала от него.

Так прошел день, тяжелый, скорбный, и скучный.

Совсем перед вечером сиделка пришла и позвала Сашу.

— Там вас спрашивают.— сказала она.

— Пришел! А я-то… глупая!— чуть не вскрикнула Саша и почти бегом, легкая и радостная, вся замирая от любви и ожидания чего-то невероятно радостного, светлого, побежала по коридору.

Семенов в худом длинном сюртуке, прорванном под мышками, и с шапкой в руках стоял в коридоре.

— Вы— Козодоева?— спросил он сердито, сердясь вовсе не на нее, а на увеличившуюся в этот день одышку и боль в груди.

— Я, — ответила Саша с размаху останавливаясь перед ним.

— Я к вам от Рославлева,— сказал Семенов.

— Ах, пожалуйста,— почему-то сказала Саша и покраснела.— Они не больны? — тревожно прибавила она.

— Нет, здоров… должно быть,— сердито ответил Семенов и закашлялся.

Саша молчала.

— Рославлев просил меня сказать вам, что он теперь уезжает и, вероятно, долго не будет… то есть не то, а просто… вот вам тут деньги, — сквозь кашель со злостью выкрикнул Семенов, не глядя на Сашу и доставая из кармана пакет, который он сам тщательно склеил утром,— и если вам тут не нравится, так он похлопочет… место в магазине портнихи, мадам Эльзы, что ли…

Саша молчала. Семенов с удивлением взглянул на нее и стоял, неловко протянув деньги.

Было так тихо, что слышно было как ходил кто-то, шаркая туфлями и звонко плюя куда-то.

— Возьмите деньги,— сердито проговорил Семенов.

У него кружилась голова от слабости и в ушах звенело, и ему уже не было дела ни до кого и ни до чего на свете, кроме тупой, ноющей боли в груди.

Саша взяла.

— Больше ничего?— спросил Семенов.

— Ничего,— только прошевелила губами Саша.

Семенов помолчал.

— Ну, прощайте.

— Прощайте.

Семенов пошел прочь, согнув спину и покашливая.

Саша долго и тихо стояла и смотрела в спускающуюся с лестницы худую, потертую спину студенческого сюртука; потом положила деньги в карман и пошла в «дежурную» комнату. Там она прилегла на кровать и сжалась в комок, точно стараясь, чтобы никто ее не видел.

— Больны, Козодоева?— спросила сиделка.

— Неможется,— тихо ответила Саша.

— Долго ли тут заболеть!— с ненавистью к кому-то проговорила сиделка.— Так я за вас поставлю дежурную, а вы полежите. Градусник поставьте.

— Хорошо,— покорно ответила Саша.

На этой кровати с маленькой, жесткой кожаной подушкой, которую она помнила всю жизнь, Саша пролежала весь вечер и ночь.

Перед глазами у нее колыхались в темноте и расплывались золотые круги и, как будто где-то внутри глаз отчетливо освещенные внутренним светом, выплывали, стояли и расплывались одни за другими лица, сцены и люди. Все, что Саша видела и слышала за эти дни, вставало перед нею, и она ясно чувствовала, что оборвалась какая-то выдуманная ею самой связь, что она и теперь также одна, никому ненужная, несчастная, как и прежде.

«Ну, что ж… не любит, так не любит,— машинально думала она, всматриваясь в ожидающий знакомыми образами мрак.— Я думала… Мало ли чего я думала… Разве таких любят? Знай свое место!»

Проплыл перед нею модный магазин, в котором она работала, прежде чем сбилась на улицу, и Саша будто почувствовала даже ощущение тоненькой иголки и боль в пальцах и в спине. Согнутые за вечной скучной и ненужной им самим работой, прежние подруги ее смутно рисовались ей.

«Опять, значит, в эту каторгу!— с ужасом вдруг, точно просыпаясь, чуть не вскрикнула Саша.— Да за что?.. Разве для того я всю эту муку перенесла, чтобы опять всю сначала начать?.. Тут оставаться? Всегда за больными ходить… без света, без радости… Да разве я того хотела, когда из той жизни ушла?

Раздался нерешительный, подавленный звук и потух в темноте.

«А ведь это я плачу»,— мелькнуло у Саши в голове.

Слезы выбежали на напряженные глаза, и золотые круги закрутились, исчезли, все пропало, и она уже ясно почувствовала себя и то, что с ней делается, и что встало впереди.

Что-то придавило сначала легонько, а потом с мучительной силой сердце Саши, и жалость к себе наполнила всю ее. Она сделала усилие, чтобы поймать что-то, и вдруг поняла, что ей жаль того светлого, тихого и радостного умиления, которое она испытала в первую ночь в приюте, когда лежала на кровати, смотрела на сереющее пятно окна и ждала, что с завтрашнего дня начнется новая жизнь, какая-то удивительно чистая и счастливая.

«Дура, дура!— с горьким упреком сказала она себе;— ничего этого нет…»

Где-то далеко провизжала на блоке и хлопнула дверь, кто-то волоча ноги прошел по коридору, а потом застонала умиравшая в третьей палате чахоточная.

Саша вспомнила звук рояля под пальцами Любки, тоскливый и одинокий звук, мгновенно родившийся и мгновенно исчезнувший, и ей представилось, что это не больная стонет, а рояль под пальцами погибающей Любки.

«И выходит, что Любка всех лучше поступила,— пришло ей в голову,— умерла и нет ее… коли нет счастья, так и самой ее нет!.. И чего мучилась?.. Коли нет счастья, так не все ли равно, где жить, как жить… «Исправляют!»— вспомнила она слова Ивановой:— проклятые…»

Кто-то, тяжело ступая, подошел к двери и отворил ее. Черная тень заслонила полосу яркого света, ворвавшегося черев всю комнату из освещенного коридора.

— Козодоева… Александра!— позвала фельдшерица своим безнадежно тусклым голосом, выцветшим в однообразно тяжелой жизни больницы.

— А?— отозвалась Саша и села на кровать.

— Идите ради Создателя к своей… зовет вас… замучила!— скучающим и просительным тоном сказала фельдшерица.

Саша машинально оделась и вышла, щурясь от света усталыми безжизненными глазами.

— Капризничает невыносимо… никто не угодит…

Саша смотрела на ее молодое и очень некрасивое, бесцветное лицо с серыми волосами, пропитанными запахом йодоформа и карболки, с тусклыми глазами, с безрадостным выражением в уголках опустившегося рта.