В Слепцов - Трудное время

- Что дела-с? Дела худы.

- Что такое?

- С коровой своей никак не соображусь: молока не дает, и так надо думать, что лишится она молока совсем. Да и попадья что-то не тово - животом все жалуется.

- Это нехорошо, - заметил Щетинин и опять пошел ходить из угла в угол.

- Утомился, - сказал батюшка, усаживаясь за стол. - О боже мой! День-то жаркий, да и сверх того проповедь сказывал.

- Какую проповедь? - с участием спросил Щетинин, очевидно думая о другом.

- Так, небольшое слово сказал. Да и слово-то, признаться, давно уж оно завалялось у меня; старое слово, от тестя покойника досталось мне. Ну, все-таки, как бы то ни было. Нельзя. Строгости эти пошли...

- О чем же слово-то? - спросила Марья Николавна.

- О любомудрии-с.

- О чем?

- О любомудрии, сударыня, - отчетливо повторил батюшка.

- Это что же такое? Это значит, если кто любит мудрить, что ли? улыбаясь, спросила она.

- Н-да-с; мудрить, - тоже улыбаясь, ответил батюшка. - Сами знаете, какое ныне время. Мне вон онамедни в городе кафедральный протопоп сказывал, - преосвященный 4 его призывал, - уж он, говорит, уж он, говорит, мне пел, пел; ежели, говорит, да чуть что услышу, в порошок истолку, сгниешь в дьячках, говорит; так я, говорит протопоп, - Вы как думаете? - насилу ушел; дверей-то, говорит, не найду. Не найду дверей, и шабаш. Спасибо, служка указал. Так вот оно какое дело. Гордость-то нас до чего доводит, заключил батюшка, обращаясь к Щетинину.

- Да, - заметил Щетинин.

- Не хотите ли еще? - спросила его Марья Николавна, указывая на графин.

Батюшка посмотрел на него испытующим взглядом.

- Гм. Да как вам сказать? Оно точно что... С горя нешто? Ха, ха, ха!

Батюшка выпил.

- Да; строго, строго нынче насчет этих порядков, - говорил он, нюхая корку. - Фф! Строго.

- Без строгости нельзя, - проходя мимо стола, рассеянно сказал Щетинин.

Батюшка обернулся.

- Хорошо вам говорить, Александр Васильич, нельзя. А я вот вам скажу теперь наше дело.

Щетинин остановился.

- Благочинный 5?

- Да. Вы как об нем полагаете?

- Так что же?

- А то же-с, что в старые годы, например, книги представлять, метрики там эти, - гусь, ну, много, много, ежели я ему поросенка сволоку, полтинник денег. И еще как довольны-то были! А теперь поди сунься-ка я к нему с поросенком-то, - осрамит. "Что ты, скажет, к писарю, что ли, пришел?" Бутылку рому, да фунт чаю, да сверх того три целковых деньгами. Глядишь, они, метрики-то эти, в шесть целковых тебе и влетят, как одна копеечка. Верно. Вот что-с. Новые порядки. А попу теперь ежели еще рюмку выпить, вдруг заговорил батюшка, переменяя тон, - то это будет в самую препорцию. Чего-с?

- На здоровье, - сказала Марья Николавна.

Батюшка налил рюмку и, поглядев в нее на свет, спросил:

- Дворянская?

- Дворянская, - ответил Щетинин.

- Пронзительная, шут ее возьми, - заметил батюшка, покачав головой, потом выпил и с решимостию отодвинул от себя графин.

- Ну ее к богу!

Щетинин все ходил по комнате, по-видимому чем-то сильно озабоченный, и почти не обращал внимания на то, что вокруг него происходит. Он время от времени останавливался, рассеянно смотрел в окно, ерошил себе волосы с затылка, говорил сам себе "да" и опять принимался ходить. Марья Николавна равнодушно следила за ним глазами и вообще имела скучающий вид; батюшка замолчал, начал вздыхать и вдруг собрался уходить. В то же время вошел Рязанов. Марья Николавна оживилась и предложила ему идти провожать батюшку. Рязанов согласился. Марья Николавна взяла зонтик, но сейчас же его бросила и торопливо повязала себе на голову носовой платок. Пошли.

Сходя с лестницы, батюшка покосился на Рязанова, потом на Марью Николавну и, вздохнув, сказал: "Грехи!".

Едва успели они отойти от крыльца, как Марья Николавна, поравнявшись с Рязановым, начала его спрашивать:

- Где же вы вчера целый день пропадали? Что же я вас не видала?

- Марья Николавна! - крикнул сзади батюшка.

Она оглянулась. Батюшка прищурил один глаз и, подняв палец кверху, сказал:

- Не доверяйтесь ему - обманет.

Она улыбнулась и опять заговорила с Рязановым.

- А я вчера вас все в саду искала.

Они вышли на улицу.

- Поведения худого, - рассуждал батюшка, идя позади их. - Так и запишем: весьма худого. Гордость, тщеславие, презорство 6, самомнение, злопомнение... Не хорошо...

Марья Николавна шла, не обращая внимания.

- Господин Рязанов!

Рязанов оглянулся.

- Квоускве тандем, Катилина 7... Доколе же, однако... По-латыни знаешь? А? Как небось не знать. Пациенция ностра... утор, абутор, абути испытывать, искушать. Худо, брат, садись! А вы, барыня, тово... Вы меня извините!

- Что вы тут городите, - сказал Рязанов, отставая от Марьи Николавны.

- Сшь!

Батюшка взял Рязанова под руку и подморгнул ему на Марью Николавну.

- Не пожелай 8!.. Понятно? Парень ты, я вижу, хороший, а ведешь себя неисправно. А ты будь поскромней! С чужого коня, знаешь? - середь грязи долой. Согрешил, ну, и кончено дело. Тaците! 9 Сшь. И прииде Самсон в Газу 10, и нечего тут разговаривать.

- И шли бы Вы лучше спать, - сказал Рязанов.

- И пойду. Захмелел... Что ж с меня взять, с пьяного попа? Мы люди неученые.

- Прощайте, батюшка, - сказала Марья Николавна, останавливаясь у церкви.

- Прощайте, сударыня! Вы меня извините, бога ради. А тебе... - батюшка обратился к Рязанову, -тебе не простится. Мне все простится, а тебе нет. Вовек не простится. Нельзя. Никак невозможно простить, потому этого презорства в тебе много. Вот что. Адью!

Батюшка сделал ручкой и запер за собой калитку.

Расставшись с батюшкою, они долго шли рядом и оба молчали.

Тропинка, по которой они шли, вывела их к мельнице. Запертая по случаю праздника, вода глухо шумела внизу, пробираясь сквозь щели затвора; в пруде полоскались утки. Перебравшись через плотину, они очутились по ту сторону реки, на песчаном берегу, в кустарнике. Высоко стоящее солнце жарко палило широкие заливные луга, усеянные зелеными кочками, и темные, подернутые зеленою плесенью воды; сквозь прозрачно-волнующийся воздух четко виднелся противоположный гористый берег, густо заросший мелким лесом и залитый ярким полуденным светом.

Марья Николавна остановилась в кустах и села на траву. Рязанов тоже сел.

- Cлавно как здесь, - сказала она, усаживаясь в тени.

Рязанов опустился на один локоть и посмотрел вокруг. Марья Николавна подумала и улыбнулась.

- Как это странно, - сказала она, - что меня все это теперь только забавляет. Право. И этот поп. Прелесть как весело!

Она повернулась к воде, ярко блиставшей между кустов, и жадно потянула в себя свежий воздух.

- Хорошо здесь, - повторила она, - прохладно; а там, видите, на горе какой жар? Деревья-то, видите, как они стоят и не шевелятся? Их совсем сварило зноем. А?

- Вижу.

- И трава вся красная... - прищуриваясь, говорила она. - Мелкая травка... А там точно лысина на бугре. Вон лошадь в орешнике. Видите, пегая лошадь стоит? И ей, бедной, тоже тяжко... Хорошо бы теперь, - помолчав, продолжала она, - хорошо бы, знаете что? На лодке уехать туда вверх по реке; заехать подальше и притаиться в камышах. Тихо там как!.. А? Поедемте, - вдруг сказала она, решительно вставая.