Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

Бабушка разъехалась с матушкой. Ночью, для верности, матушкин кучер, должно быть, поехал хоть более дальней, но покойной и лучшей дорогой; бабушка же — кратчайшей. Теперь она была в спальне при Лидочке, и, говорили, ее узнать нельзя совсем, до того она за это время изменилась.

Чтобы не тревожить никого — ни бабушку, ни Лидочку, а может, чтобы и сохранить нас в неведении относительно всего совершившегося, Анна Карловна нас не выпускала из детских комнат, и нам туда принесли самовар и наливали чай.

Но Анна Карловна, сама любопытная и сама сгоравшая нетерпением все узнать поскорее, ушла, не сообразив, что мы без нее все равно всё узнаем от женщины, наливавшей нам чай, и других, беспрестанно к ней приходивших за чем-нибудь.

— Где же ее, Лидочку-то, нашли? — спрашивали мы.

— У попа, в селе, верст за двадцать увез.

— И что же, он женился на ней?

— Нет. Отбили ее у него. Мужики отбили. Окружили его, долго бились с ним и отбили ее... Видят, скачет благим матом тарантас тройкой, а в нем он сидит с ней, и она благим матом кричит, просит о помощи. А барсуковский-то управляющий верхом был, узнал его, а может, слышал, что зимой-то болтали, сейчас это кинулся, лошадь у него лихая, черкесская, догнал их и остановил тройку, а тут и мужики с поля верхами подскакали. Народ в поле весь был на пахоте: сохи распрягли, повскакали на лошадей, догнали, окружили и начали с ним биться. Долго бились с ним. Два раза он стрелял в них, однако, бог милостив, ни в кого не попал, не, ранил. Наконец одолели его, связали и повезли к становому [16] Становой — становой пристав, полицейский чиновник, начальник стана — административно-полицейского подразделения уезда. в их стан, а ее к попу доставили...

— Ну и что ж? — с замиранием сердца спрашивали мы.

— Ну да что ж? Известно, что ж. Разве этакой зверь пощадил ее... Ведь это зверь, дяденька-то ваш. Мало они разве с дедушкой-то человеческой крови попили на своем веку, мало разве еще ее выпьют?..

— Бил он ее? — наивно расспрашивали мы.

— Да бить-то он ее, может быть, и не бил, так только держал. Связывал, говорят, он ее с кучером. На руках-то у нее, вот на этих местах, следы от веревок, вот как руки вздулись...

— Ну, а что ж потом, к попу когда ее привезли?

— Ну что ж, известно, поп принял ее. Бабушку-то Аграфену Ниловну, хоть и не в нашей стороне она живет, а кто ж ее не знает? Сказала она, Лидочка-то, кто она такая, откуда ее увезли, — бабушке поп и дал сейчас знать. Поп-то, говорят, боялся, как бы к нему за ней опять дяденька Яков Дмитриевич не вернулся: все село поп собрал. Народу к нему, говорят, страх что набралось. Бабы голосить в голоса начали... Страсть, говорят, что такое было... А уж как «бабушка-то приехала за ней да как увидала ее, с ней дурно сделалось, так перед крыльцом поповским наземь упала. Тут народ ее окружил, — бабушку-то все любят, — кто и не знает ее по наслыху, и то любит, потому где же другая еще такая госпожа есть?.. А платье-то на ней, на Лидочке-то, все вот так, в полосы, изорвано. Это она ему не давалась, билась, так он с кучером изорвал ого на ней.

— Стало быть, били же они ее? — опять спрашивал я, желая убедиться в этом высшем, по-моему, оскорблении, какое только мог ей нанести дядя Яша.

— Да может, и били, соглашались женщины, — известно уж, если на этакое дело пошли, церемониться не станут... Знал ведь он, дяденька-то, что добром разве она за него, за зверя этакого, пошла бы? Разве бабушка-то отдала бы за него ее?..

И потом узнали мы еще, что бабушку, из любви к ней совсем посторонних и чужих людей, провожали от этого самого села вплоть до нашей усадьбы десять человек верховых с дубинками — всё боялись, как бы вновь не проявился и не встретился бы им дядя Яша.

— И бабушка как одарила их. И там, в селе, тоже. Попу дала пятьсот рублей, пятьсот рублей в церковь пожертвовала, тысячу рублей народу раздала, чтобы молились о выздоровлении и спасении Лидочки... И этим, вот что провожали ее, тоже денег не жалеючи дала, полной рукой.

А к Лидочке или, по крайней мере, к бабушке, как мы ни просились, нас не пускали все-таки.

— Нельзя.

— Да почему?

— Потому что бабушка устала с дороги, и не так здорова, и к ней нельзя.

— Да вы узнайте, спросите ее.

К обеду, то есть к нашему, деревенскому, раннему, в два часа, неожиданно вернулась и матушка.

Она никак не могла вернуться к этому времени, и вернулась. Все были удивлены, но вскоре это объяснилось.

Матушка, не доезжая верст десяти до усадьбы родственницы, к которой ехала в предположении застать там бабушку Аграфену Ниловну, встретила нашего доктора, за которым бабушка послала еще от попа. Доктор все рассказал матушке, со всеми подробностями, ему известными, но, как тоже оказалось впоследствии, совсем в другой окраске, потому что ему рассказывала все это наша родственница, у которой все это случилось. Главное было все не так. Ему рассказали, что Лидочка сама условилась бежать с дядей Яшей, но потом раздумала уже дорогой и дала знать, чтоб бабушка за ней заехала к сельскому священнику, который ее приютил, так как сама она не смеет после всего этого показаться к ней на глаза, зная ее строгий и крутой нрав (это бабушки-то!). Но это всё мы узнали уже впоследствии, когда первая суматоха уже прошла и все хотя несколько опомнились. Матушка же, не зная, как все было на самом деле, принялась успокаивать и утешать бабушку на первых порах в этом именно смысле, то есть как рассказали доктору, а он передал ей. Ничего не зная об этой лжи в рассказе, бабушка, говорят, зарыдала еще пуще от такой клеветы на Лидочку, самое ее любимое и дорогое существо в жизни.

— Нет, неправда, это неправда, это клевещут на нее, — рыдая, говорила бабушка. — Она чиста, как голубь. Им мало, что он ее погубил, — им хочется еще очернить память ее, но этого им не удастся!.. Нет, не удастся, — повторяла она.

Видевшие эту сцену, говорят, не могли смотреть на нее без ужаса. Бабушка была совсем как помешанная, седые волосы ее растрепались и висели по плечам и по лицу, глаза у нее горели, и от волнения она не могла ни на минуту присесть, а все ходила или останавливалась и, как безумная, уставившись в одну точку, молча смотрела, не зная на что, ничего не понимая и не сознавая, не слыша и не видя.

Она не была такой даже в первый момент, когда приехала к нам. Это был, очевидно, с ней второй приступ горя и отчаяния, вызванный известиями еще о клевете на ее милое детище.

Эта кроткая, тихая, спокойная, ясная женщина была теперь неузнаваема.

— Вот, значит, и не к своему детищу, а как можно при вязаться, — рассказывая нам эти подробности, говорили женщины и няньки.

— Своих детей имела — оттого: представляет теперь, что это ее родная дочка и с нею это сделали. — отвечали им на их соображения другие бывшие тут женщины.